Алиса Валдес-Родригес - Клуб грязных девчонок
Но меня не знает никто. Ни один человек. Даже Сел-вин. Она старается понять меня. Читает о Колумбии, изучает ее историю, покупает компакт-диски с vallenato и пытается научиться танцевать. Она начала подписываться на профессиональные журналы – такие, как «Америкен джорнализм ревю», чтобы в воскресный вечеру нас было больше тем для разговоров. Но во мне есть нечто особое: я впитываю ритм детства, сад ароматов, я бы хотела украсить дома в этом городе яркими смелыми тонами, ощутить теплые цветочные запахи летних улиц. Все это кажется ей экзотикой и непостижимо для нее. Я родом из жаркого и влажного прибрежного городка Барранквилл. И хотя то место было жестоким к моей матери, которая, несмотря на цвет кожи и пол, все-таки стала врачом, и таким же жестоким к ее худой, долговязой дочери, теперь я думаю, что мир должен быть именно таким. Влажным. Зеленым. Наполненным музыкой и ароматами. Я нигде не чувствую себя дома, кроме Колумбии, хотя там много уродств и болезней. Я безумно люблю ее.
Селвин, толстушка-коротышка, американка, дочь либеральных родителей. Они любили Селвин, хотя уже в детском саду проявилось ее пристрастие к женщинам. Я росла длинной и худощавой, но моя мать не обсуждала это. И хотя меня больше тянуло к девочкам, чем к мальчикам, я только в колледже узнала, что это свойство натуры обозначается специальным словом. Лесбиянка. Нелепым и навязчивым, не имеющим ничего общего с тем, что чувствует женщина.
В Колумбии для этого нет названия. У нас есть название для мужчины, который любит мужчин, – «женщина». Мужчин не считают геями, если они «не со дна», откуда пришла я и где каждый мужчина хоть раз попробовал соединиться с себе подобным. В Колумбии женщин не считают сексуальными. Сексуальные женщины в Колумбии считаются плохими. В общепринятом понимании. Все сознают, что даже те, кого называют шлюхами, зарабатывают деньги, а не получают удовольствие. Женщины в Колумбии матери и стряпухи. Они либо девственницы, либо развратницы, а между крайностями нет ничего – абсолютно ничего. Вот почему моя мать никогда не хотела, чтобы я возвращалась обратно. Сама осталась в Колумбии, а мне говорила, чтобы я жила там, где мой пол и цвет кожи не будет внушать ненависть. В Америке, полагала она, меня по крайней мере будут считать человеческим существом. И вот теперь, в Бостоне, я женщина и знаменитость. Моя мать гордится мной и просит посылать ей видеопленки всех передач новостей. Каждое воскресенье мы беседуем по телефону, и я летаю к ней при первой возможности. Мать не подозревает о моем влечении к женщинам, и я хочу, чтобы все так и осталось. И поэтому, слушая Селвин, прячусь в глубине зала. И еще потому, что не знаю, как отреагируют продюсеры национальной сети новостей, которые обхаживали меня месяцами. Мне нужна эта работа. Ведущая национальных новостей. И посему я остаюсь в полутени и sombras[70] и не объявляю открыто, что имя мне – лесбиянка! Это убило бы мою мать, возможно, погубило бы мою карьеру и лишило меня моих sucias – уже десять лет моего якоря в этом городе.
Больше всех было бы жаль Сару – громкоголосую подружку из Майами, которая смешит меня сильнее, чем другие. Я не считаю Сару привлекательной. Никогда не смотрела на нее с этой точки зрения и не буду впредь. Но не могу рассказать ей о себе. Судя по всему, Саре не нравятся нетрадиционалы: она пару раз упоминала об этом открыто и сотни раз шутила по поводу таких, как я. Вы удивитесь: почему я держу ее в подругах, раз она не любит мне подобных? Я отвечу – у нас с ней много общего: долгая дружба – мы вместе пили кофе, чай и вместе мечтали, у нас одинаковое чувство юмора, наши семьи похожи, ее сыновья мне словно дети. Не думаю, что стоит противопоставлять наши предрассудки. И не хочу ненавидеть подругу за узость взглядов – лучше спрячусь от ненависти Сары и стану наслаждаться ее смехом. Я не могу себя раскрыть. Иначе лишусь Сары. И, может статься, работы.
Впервые я полюбила Шелли Мейерс. Я жила тем, что смотрела на нее. Но не призналась. Не смогла, даже не представляла, как это сделать. Мне всегда нравился определенный тип женщин. Второй стала Лорен Фернандес. Обе красивые, с беспорядочно торчащими в разные стороны жгутиками темных волос и большими сердитыми глазами. И у той и у другой крепкие бедра и ноги, решительная, уверенная походка. Селвин похожа на них. Я иногда воображаю, что она – Лорен. Селвин не знает об этом и не должна узнать. Это сломает ее. Ведь Селвин такая хрупкая. Кажется на вид грубоватой, однако, это не так. Она эмоционально хрупкая, как бывает только у творческих личностей. Я называю ее стеклянной бумагой, которая сломается от сильного дуновения ветра. А она называет меня морской водорослью. Эти имена мы шепчем во тьме, когда никто другой не слышит их. Стеклянная бумага и водоросль.
Цветы водоросли надо мной, подо мной и во мне. Не ожидаю, но ощущаю вкус водоросли на языке, когда во мне взрывается свет / Свет стеклянной бумаги, которая переливается тысячами «да».
Селвин читает дальше, но неожиданно умолкает. Публика хлопает, свистит, несколько поклонниц срываются с мест и выскакивают на сцену, стараясь коснуться ее руки. Я не ревную. Это ее ученицы. Я знаю Селвин – она не изменяет. Это от нее я впервые услышала шутку: «Что приводит лесбиянку на второе свидание? Окольная дорога». Мы вместе почти год и прячемся, как подростки: долго кружим, пока не попадем в ее дом в Нидхэме. Селвин звонит мне по сотовому и ждет, когда я скажу, что соседи напротив закрыли ставни. Только тогда она выскакивает из-за угла, чтобы проскользнуть в мое аккуратное белое парадное на Бикон-Хилл. Я думала о Селвин, когда покупала плед, думаю только о ней, заходя в бакалейную лавку за картофельным салатом, который сама никогда не ем, и когда поливаю цветы, ведь это она убедила меня поставить их на подоконник для душевного равновесия и ради кислорода. Селвин, и только Сел-вин стоит в центре любого моего решения – девушка с крепкими ногами и узкими ладонями.
Мы жили бы вместе, но я не могу себе этого позволить, а Селвин терпелива и не настаивает. Повторяет: зеленому побегу нужно долгое время, чтобы превратиться в могучий дуб. Она добрая и великодушная – никогда не звонит мне на работу, если я перед этим не посылаю сообщения на се пейджер. И не смотрит на меня как не следует на людях. Вот на какие выверты я обрекаю Селвин, когда она хочет рассказать о своей любви, вот через что заставляю ее пройти. Такие травмы я наношу Селвин постоянно, каждый день, но она возвращается снова и снова и требует еще. Вот какие отношения у Элизабет Круз и Селвин Вуминголд. Вот как выглядит любовь с моего насеста на лезвии бритвы.
Вдело вступило джазовое трио. Селвин подписала несколько автографов, улыбнулась в несколько объективов и посмотрела в мою сторону. А затем подала сигнал – почесала левую бровь, что означало: нам пора встретиться в машине. Я дала ей время уйти и следила, как она несет свое тело пантеры, выждала долгую, нелегкую минуту, а затем сама проскользнула по лестнице, ведущей в холодную ночь. Миновала Массачусетс-авеню, повернула за угол и почувствовала себя так, словно на меня смотрели глаза всех ночных гуляк на Сентрал-сквер. Но это, конечно, было не так. В шарфе, очках и длиннополом пальто я выглядела такой же придурочной, как все остальные в этом самом густонаселенном шизиками месте мира. Машина стояла в нескольких кварталах, в переулке у Женского центра, где я впервые услышала, как Селвин читает свои стихи. Я шла, но краем уха различила шаги за спиной. Ничего особенного – мало ли кто здесь ходит.
