Эдуард Зубов - Случайная любовь
А вот и ножки! Он спустился ниже и стал целовать её пальчики. Поглаживая икры, он поднимался выше и выше, но ножки оставались сомкнутыми. Их следовало бы разомкнуть, но как? Это должна была сделать она.
Он, целуя, поднялся еще выше, к бедрам. А вот и коротенький сарафанчик, который мог помешать, однако Сережа и не заметил, как он, словно сам собой, запрокинулся ей на животик.
А вот и трусики, узенькие, кружевные, беленькие, такие тонкие, что их наверняка можно было бы спрятать у неё в кулачке. Какие, кстати, надеть трусики, чтобы вызвать желание, тоже, что многим невдомек, наука. И она словно знала, что может понравиться или не понравиться Сереже. А он так и представлял, что они обязательно должны быть беленькими. Белый цвет на иконах – цвет невинности, святости и чистоты.
Сережа стал осыпать поцелуями завоеванный участок её тела, но в тоже время он заботился и о её чувствах, отдавая дань её откровению. Но когда его пальчики, осмелев, полезли под резинку трусиков, он почувствовал, что в ней что-то изменилось: она напряглась, её ножки еще крепче сомкнулись.
Маленькая ручка перестала гладить его спину. На своей руке он почувствовал тепло её руки. Ему пришлось остановиться. Он, также как и она, замер. Инстинкт ему еще не подсказал, как же он должен поступать дальше. Но любовный экстаз не прошел, требовал разрешения.
Сережа опять спустился вниз, стал целовать ножки чуть выше стоп, вновь стал поглаживать икры.
Юля расслабилась, она млела, и он робко стал подниматься выше. Вот уже опять бедра, вот животик, но её ручка, словно со сложным секретом замочек, по-прежнему лежала на трусиках.
Подбирая к нему ключик, он стал целовать её ручку, и тут услышал то, что говорит почти каждая девочка, когда она решается, или не решается на «это».
– Я боюсь… – прошептала она.
Сережа приподнялся на руках и посмотрел на неё. При всем смятении, царившем в его душе, он не мог не залюбоваться её освещенным мягким лунным светом лицом, соблазнительными линиями открытой шеи, разметавшимися по сену волосами, полуобнаженной, вызывающей желание хрупкой фигуркой. Вот такой, среди прочего, в лунном свете, соблазнительной и беззащитной, он на много лет и запомнил её.
С её лица взгляд Сережи скользнул вниз на выступающие холмики грудей, на полуприкрытый стан, на держащую трусики ручку. Кровь опять закипела в нем. Скинув рубашку, упираясь на локти, держа свое тело на весу, он стал своей грудью ласкать её груди.
От удовольствия она постанывала, но ручку с трусиков не убирала. И у него вдруг появилось желание коснуться, потереться своей плотью об её ручку. Это было инстинктивное желание, ведь она же была под ним, а ему, хоть он это, может быть, и не осознавал, нужно было разрядиться.
Его «дружок» коснулся её пальчиков, но ему этого оказалось мало. Ему захотелось более тесного сближения. Того же, судя по всему, желала и ручка. Её пальчики, обхватив головку «дружка», скользнули по ней, видимо, желая погладить. Сжались, быстро, словно от огня, тут же разжались и через некоторое время на мгновение опять сжались.
Этого он уже не мог перенести. Сережа, тяжело и часто дыша, словно желая в ней раствориться, прижался к Юле всем телом. Она ощутила всю его приятную, вызывающую в ней истому, тяжесть.
С его стороны последовало несколько пульсирующих движений. Сережа стал тяжело прерывисто дышать и прижал её к себе так сильно, что она уже не могла свободно дышать, тело его в судороге напряглось и, испуская стон, он расслабился.
Ей было тяжело, но и хорошо под ним. Она погладила свободной рукой его по спине. Он опять уперся на локти и стал целовать её. Теперь в его поцелуях не было страсти. В них была нежная благодарность.
Она лежала без движения, а пальчики шевелились у него в волосах. Юле все еще казалось, что его «дружок» касается её руки, что она все еще сжимает его – таким сладостным, волнующим было это чувство, и она подумала: «Какой он настойчивый, упругий… Неужели я смогу его принять!?»
– Уже поздно, – наконец прошептала она. – Скоро начет светать.
Но Сереже было хорошо. Так хорошо, как никогда раньше; чувственное расслабляющее томление разлилось по телу. Ему ничего не хотелось менять, лежа на сене в обнимку с Юлей. Она поняла его состояние и продолжала неподвижно лежать.
– Комарики кусают, – через некоторое время прошептала она, желая надеть на себя блузку, но не успела пошевельнуться.
Неожиданно, крепко её обнимая, Сережа вместе с Юлей перевернулся на спину. Её голова теперь лежала у него на груди. Его ноздри щекотал, возбуждая, исходивший от ее волос запах. Его руки гладили её спину, а ножки переплелись с его ногами. Юля не сопротивлялась. На мгновение они замерли. Никто не нарушал покой ночи. Только полевая мышка где-то рядом с ними шуршала в стогу.
А через некоторое время она вдруг почувствовала, как вновь стала напрягаться прижатая к её бедру его плоть.
«Нет, – подумала она, – если он сейчас начнет, как и прежде, меня ласкать, то я не смогу ему отказать».
– Пора идти, уже поздно, – произнесла она. В её голосе он уловил тревогу и твердость и не стал её удерживать.
– Тебе холодно? – впервые обращаясь к ней на «ты», спросил он, чувствуя, что тепло летней ночи стало сменяться утренней прохладой.
– Капельку, – ответила она.
– А мне нет.
– Закрой глаза, – произнесла она, встала, прижала блузку к груди и, чтобы привести себя в порядок, зашла за стог.
Сережа продолжал лежать на спине. Он смотрел широко раскрытыми глазами в небо, по которому медленно плыли и вздыхали, словно сочувствуя ему, редкие облака. Он не чувствовал дискомфорта от еле уловимого предутреннего свежего ветерка, поскольку его тело все еще горело от любовного огня.
На земле, деревьях и в небе уже не было слышно пения и криков ночных птиц, а в воздухе веяло легким запахом свежескошенного сена, к которому невозможно было привыкнуть. Кругом по-прежнему царил покой, только за стогом, где приводила себя в порядок Юля, слышалось шуршание.
И здесь, в этом глухом уголке, лежа на сене, он вдруг поверил в осмысленность и добро Великого Замысла, давшему человеку жизнь, в красоту летних дней, с улыбкой переходящих в ночь.
Он полагал, что в эту ночь произойдет «это», но «это» не произошло. «На все воля Божья!», – пришли на ум ему слова. И Сереже показалось, что как никогда прежде ему открылся их смысл.
– У тебя расческа есть? – Юля вернула его к действительности.
Она стояла около него и выбирала пальчиками сухие стебельки и листочки сена, которые запутались у неё в волосах.
Сережа порылся в кармане брюк, достал, протянул ей с несколькими сломанными зубьями расческу, затем поднялся и стал надевать рубашку.
