Наталия Миронина - Куколка для Немезиды
Изумление Мадлен вызывали и размеры Москвы.
– Дорогой, мы уже в Клину? – Они ехали на экскурсию.
– Нет, это еще Москва. Мы с тобой в Лихоборах.
Поначалу Москва ей нравилась. Этот белый, зимний простор улиц, тополиный пух в маленьких дворах («Какая прелесть, какой домик! А ты говорил, что у вас все старые дома снесли!»), люди, одетые в меховую роскошь зимой и яркие ткани летом. Москва не знала ни в чем меры: ни в морозах, ни в жаре, ни в роскоши, ни в проблемах. Она бурлила, кипела, грубо вмешивалась в личную жизнь, обрушивалась на человека, и важно было сразу же уловить ее ритм и суметь зашагать с ней в ногу. Здесь дружили до рабства, любили до удушья, предавали со слезами и громким покаянием, помогали в ущерб себе. Здесь не было французских полутонов, еле обозначенных реверансов, мелких ажурных тем, легкомысленных, ничего не значащих улыбок, вопросов «Как дела?» и почти отсутствия ответов на них. Здесь не было скольжения над жизнью, над всем неприятным, режущим глаз и слух, здесь плоть жизни взрезали собою.
Но законы этого города Мадлен приняла тяжело. На смену любопытству пришла усталость. Усталость от суеты и скоростей. Здесь невозможно выйти в шлепанцах за чашкой кофе, отнести ее домой, а потом, через день-другой, вернуть посуду хозяйке кафе. Хотя бы потому, что хозяйку кафе ты никогда не узнаешь и не увидишь, а официанты это никогда не позволят сделать. Здесь, чтобы перейти улицу, миновать бульвар, отстоять очередь за чашкой какао и рогаликом, надо тщательно одеться, накраситься, преодолеть немалое пространство городского, весьма опасного нрава. И ты не встретишь знакомых на своем пути, тебя не окликнут приятели, ты для всех будешь Анонимом.
Потихоньку, приглядевшись к городу, Мадлен поняла, что москвичей нынче мало, все больше приезжие, точно так же, как и в Париже. «Парижане уехали на фермы!» – так говорила ее тетка, сетуя на то, что любимое кафе превратилось в университетскую столовую.
Свободное время Мадлен тратила на рисование, занятия русским языком и дом.
Порядки она завела строгие: обязательные обеды по выходным с интересным гостем, приличный вид за столом в будни. Свиягина, обожавшего перекусывать, стоя на одной ноге у окна и глазея на неспящую Тверскую, это сначала развлекало, потом он попытался поужинать в футболке, а затем супруги поссорились, и Владимир побожился, что теперь станет садиться за стол только в свежей рубашке. Свиягин страсть как боялся женских слез. Обеды она готовила сама, используя накопленный опыт своей французской семьи.
– Как тебе жаркое по-бургундски?
– Отлично, дорогая. Но завтра заеду куплю пельменей, тех самых дешевых, в розовых пачках. Ты ведь еще не ела их!
На следующий день Мадлен не могла выбрать правильную линию поведения: или обидеться на то, что пельменям оказали предпочтение, или самой вдоволь наесться этих уродливых и странно пахнущих комочков теста с непонятной начинкой. Комочки были вкусными, особенно с уксусом из мятой пластиковой бутылки.
Театр дважды в месяц, бассейн раз в неделю, карточная игра с парой из французского посольства каждый второй четверг месяца, ну и музеи по выходным – календарный план жизни Мадлен расписала и потребовала от мужа завизировать свое согласие.
– Дорогая, ну если ты этого хочешь, давай так и сделаем. – Свиягин отвечал ей сразу, а переживать или просто обдумать ситуацию сбегал в офис.
С течением времени углы сгладились, все свободы были завоеваны, пожелания и просьбы учтены, и жизнь интернациональной пары протекала спокойно… И ничего бы не волновало Свиягина, если бы не одно обстоятельство: Мадлен вела себя весьма замкнуто и холодно. То, что в Париже воспринималось как выдержка и спокойствие, в России, на фоне московских страстей, казалось холодностью, а иногда и равнодушием. Расшевелить или научить жену не бояться выражать свои эмоции было делом невозможным. И Свиягин смирился.
Ссора произошла внезапно и, как часто случается, без всякой видимой причины.
– В вас нет легкости. – Это Мадлен сказала однажды вечером, когда они вернулись с широко разрекламированной фотовыставки. – Вы не можете что-то пропустить мимо ушей или не заметить, вам доставляет удовольствие наступить на тухлое яйцо, а потом долго нюхать и рассматривать свою подошву: мол, сильно я испачкался?
Свиягин с удивлением отметил резкость тона и явное неодобрение. А в кулуарах выставки всего-то обсуждали скандал в одном московском театре, включавший в себя все ингредиенты «удачного скандала»: провал спектакля, обманутый муж и жена, сбежавшая с режиссером, прихватившим кассу. Каждый из обсуждающих – а их был целый зал – не преминул дополнить картину пикантными деталями. Мадлен пыталась это слушать, а потом отошла к самим фотографиям, которым сообщество уделяло мало внимания. Ну, да. Действительно, в Москве любили определенность, до умопомрачения анализировали факты и обожали подробности. С этого момента Мадлен со злорадным удовольствием подмечала все, что, по ее мнению, не могло считаться цивилизованной жизнью. Обогнали на дороге – «У вас сплошные хамы!». Обсчитали в магазине – «У вас есть честные люди?». Походы по бутикам сопровождались злой иронией. С некоторых пор Свиягин стал избегать вечернего общения, подолгу задерживался в конторе. А однажды, придя домой, выяснил, что Мадлен собирает чемодан. Она, оказывается, еще два дня назад купила билет на самолет. «Проведать надо, тетки там соскучились…» – Жена махнула рукой, а Свиягин понял, что Мадлен в Россию не вернется. Было ли сожаление из-за такого странного разрыва? Наверное, да. Но и усталость от «железных» рамок, установленных Мадлен, давала о себе знать. На следующий день после отъезда жены в Париж Свиягин завтракал босиком, в трусах и майке. Развелись супруги через полгода, когда Мадлен прилетела в Москву на два дня. И последующие несколько лет Свиягин шарахался от женщин при малейшем намеке на матримониальные планы.
Через месяц все сотрудники ресторана не могли не обсуждать перемены в облике их администратора. Вера Александровна похудела, стала носить молодежную одежду. В своем черном брючном костюме и белой блузке она выглядела ужасно сексуально. Все мужчины, без исключения, сворачивали головы, когда мимо проходила Вера, высокая, стройная, в низко расстегнутой белоснежной блузке под узким черным пиджаком. Пепельные волосы, уложенные отросшей густой волной, скрывали серые глаза, которые смотрели сосредоточенно и холодно. Сочетание этого провоцирующего облика с неприступностью взгляда давало ошеломляющий эффект. Каждый вечер, как бы поздно она ни заканчивала работу, за ней заезжала большая черная машина, водитель, Владимир Свиягин, терпеливо курил, ожидая, пока Вера отдаст последние распоряжения.
