Прекрасная пастушка - Копейко Вера Васильевна
— Один — ноль в вашу пользу. Вы меня поймали.
Она засмеялась.
— Опыт. Не вы первый…
— Но я хочу быть последним, — поторопился он и многозначительно посмотрел на нее. Что ж, когда перед тобой достойный и понимающий толк в игре слов партнер, можно не ходить вокруг да около, решил Саша.
Она сощурилась и посмотрела на своего пациента.
— И о чем это вы?
— Сами знаете о чем, — бросил он и посмотрел на нее в упор, не мигая.
Он смотрел вначале прямо в глаза, потом разрешил взгляду опуститься чуть ниже, на ее губы, покрытые бледно-розовой помадой с перламутром, потом прошелся по шее, какая длинная шея, воротник свитера высокий, а еще столько неприкрытой длины, отметил он и почувствовал жар…
Потом опустил глаза, они замерли на верхней пуговице халата. Она натянулась, ей было трудно сдерживать напор высокой груди. Саша уже не чувствовал боли в левой руке, он начинал чувствовать ее совсем в другом месте и потому заставил себя оторвать взгляд от первой пуговицы и протащить его дальше, ниже.
Лучше бы он не делал этого! Вторая снизу пуговица расстегнулась, и он увидел, что на докторе нет юбки, нет брюк. А только обтягивающие бедра темно-синие тонкие леггинсы, те самые, которые так соблазнительно повторяют каждый изгиб женского тела. Ему было видно то, о чем он мог бы фантазировать… Впрочем, теперь можно фантазировать, лишь о цвете ее бедер, но после знакомства с африканками цвет только возбуждал его.
Словно догадавшись о его мыслях, доктор торопливо нашла расстегнувшуюся пуговицу и вернула ее на место, ее щеки слегка порозовели. Она, что-то пробормотала.
— Не понял, — хрипло бросил он.
— Я тоже, — засмеялась она, а щеки стали еще румянее.
Краска залила даже шею, не только ту ее часть, которая была видна Решетникову, но наверняка и ту, что скрыта под шерстью овцебыка.
— Вы не поняли, что сами сказали? — допытывался он, довольный тем, что инициатива уже у него в руках. Дальше нужно наступать, чтобы прийти к намеченной цели. При этом можно городить всякую чепуху, потому что в таком состоянии для женщины важны интонации, а не слова с их разнообразным смыслом.
— А с вами такого не бывает? — проговорила она, заматывая бинт.
— Когда не понимаешь, что происходит, то, конечно, не можешь выразить словами.
— Ну, вот видите, уже нашли что-то общее.
— А сколько еще найдем, — самонадеянно пообещал Саша.
— Вы не слишком самоуверенны? — Она отпустила его руку. Рука дернулась от неожиданности и упала вдоль тела.
— Больно, доктор, — поморщился он.
— Простите. Не говорите больше ничего под руку, ладно? Потом поговорим.
— Ох, сказали бы сразу. Я так хочу с вами… поговорить… — Саша засмеялся. — И не только…
Они подошли друг другу настолько идеально, что, казалось, такого не бывает и быть не может.
Хотел ли он на ней жениться? Если бы вообще хотел совершить этот шаг — безусловно. Только на ней.
Но Виля не хотела замуж.
— Ты понимаешь на самом-то деле, что предлагаешь? Я старше тебя на десять лет.
— Ну и что такого? Кому какое дело? Посмотри на своих быков, вокруг которых ты ходишь каждый день. Ты определишь их возраст? Они все здоровые мужики. И я такой же.
— Можешь не убеждать меня. Каков ты — я поняла сразу. Жаль, что не заставила тебя тогда раздеться. Вот было бы интересно…
Он заглушил ее слова звонким поцелуем, потом навалился на нее и, задыхаясь, проговорил:
— Если бы ты меня заставила раздеться, было бы то же самое, что сейчас…
— Прямо там?
— А почему нет? Там все условия для… Кстати, ты сама-то не боишься залететь? А то мои запасы кончились, надо выписывать с материка.
— Не бойся, — сказала она просто. — У меня не может быть детей. Теперь ты понял, почему я не замужем?
— Но ты была, сама говорила.
— И сплыла. Сюда. Где холод и где чувства леденеют.
— По тебе не скажешь.
— Я тебе говорю. Но не про чувства. Видишь, я для тебя очень удобная любовница, правда? Тебе не о чем волноваться.
— Вилька, я тебя так люблю!
Но ничто не длится вечно, и поскольку Саша Решетников всегда рассматривал любовь как понятие комплексное, многогранное, какая-то грань их любви затупилась, и когда Виля сказала, что уезжает с Таймыра в другую часть арктического побережья, он даже слегка обрадовался — его теория верна.
— Да, я все хотел тебя спросить…
— О чем ты не успел меня спросить? — Виля подняла на него совершенно спокойные глаза.
— Почему у тебя такое имя? Виля?
— Вообще-то меня зовут Вилена. — Она улыбнулась. — По прихоти дедушки, ссыльного революционера. Который таким образом хотел подтвердить свою верность вождю революции.
— Вилена?
— Владимир Ильич Ленин. Дошло, с кем имел дело столько времени?
Саша покачал головой.
— А хорошо было, сама знаешь, как хорошо, — тихо признался Саша.
— Мои родители могли бы и не послушаться дедушку, — продолжала Виля.
— Ты в них такая своенравная? — поинтересовался он.
Она кивнула.
— Они согласились, потому что моя мама родом с Вилюя, знаешь такую реку?
— Слышал. А папа — с Лены?
— Ты догадливый, Решетников.
— Всегда и во всем.
— И очень, очень самоуверенный. Но по мне — это не порок, а норма жизни. Сама такая. Прощай.
Они расстались.
Сейчас, когда Саша вспоминал об этой женщине, он испытывал благодарность судьбе за то, которая соединила его с ней. Иначе Бикада, Таймыр и овцебыки свели бы его с ума или он спился бы там — дармового спирта там чуть-чуть меньше, чем воды в море, которое омывает полуостров Таймыр.
Да, из всех его увлечений Виля была самым стоящим в его жизни.
— Почему ты все-таки уезжаешь? — спрашивал он ее в сотый раз, хотя понимал бессмысленность вопроса. И дело даже не в том, что ей нечего сказать или она не хочет говорить, просто ему уже все равно.
Неожиданно она ответила:
— Мы с тобой, Александр Игнатьевич, все равно, что Дон Жуан и Кармен.
Он оторопело посмотрел на нее:
— Не понял.
— А я поняла. — Она усмехнулась, ее глаза приобрели бархатистую мягкость, он уже знал, что сейчас она ему скажет что-то необычное.
Виля как раз и держала его при себе своей нестандартностью, и ему было странно обнаружить это качество в женщине здесь, на краю света. Такую, не часто встретишь в более цивилизованных местах.
— Я не просто так училась в музыкальной школе, должна тебе сказать.
— А ты в ней училась? — Он вскинул брови и с ехидцей посмотрел на нее. — Не знал.
— И не чувствовал, да? Потому что ты сам никогда в ней не учился.
— А вот и неправда. Я учился играть на баяне. Но меня исключили за профнепригодность.
— Ох, Решетников, ну ты всегда одеяло перетянешь на себя.
— Разве? Но мы с тобой еще не в постели. Давай я тебе докажу сейчас же, что половину одеяла отдам тебе. А может, даже и все… целиком. Или наоборот, я стану твоим одеялом… — Он наклонился к Виле, потянулся к ней.
— Нет, Решето, все закончилось. Ты видишь, одеяло упаковано. — Она кивнула на здоровенный баул с вещами.
— Ты уже собралась? — Он сделал изумленное лицо, хотя сам помогал ей собирать вещи. Они взрослые люди, в конце концов, они не давали друг другу никаких клятв и обещаний.
Виля не ответила на его вопрос, а продолжала свою мысль:
— Когда я училась музыке, я очень любила «Дон Жуана» Рихарда Штрауса. Это симфоническая поэма. Когда увидела тебя, мне показалось, что моя любимая музыка обрела плоть.
— Гм… А я должен был увидеть в русоволосой статной красавице…
— Я русоволосая, но в душе брюнетка, — засмеялась она.
— Ты что, красишь волосы?
— Да нет, я думала, ты это уже понял, ты меня видел всю…
— Кармен, стало быть… Для меня это слишком сильно, — насмешливо сказал он. — Может быть, моя эмоциональная глухота проистекает из музыкальной?
Она снова не обратила внимания на ехидные нотки в его голосе.
— Я люблю оперу «Кармен» Бизе, всю, от начала до конца. Но больше всего мне на душу ложится сцена гадания…
