Это лишь игра - 2 - Елена Шолохова
— То есть как… зачем? Герман, я же просила, — бормочет она. — Ты не должен ко мне подходить… Пожалуйста, уезжай!
— Нет, Леночка. Никуда я не уеду. Мне очень нужно кое-что тебе… объяснить. Это важно.
— Герман, я не знаю, что ты придумал, но я не хочу ничего… никаких объяснений мне не надо… И… мне вообще некогда! Мне нужно в Иркутск. Пожалуйста, оставь меня в покое!
— Ладно, как скажешь. Давай увезу, куда тебе надо.
— Нет! — вырывается у нее слишком быстро и резко.
— В чем дело? — усмехнувшись, спрашиваю я. — Ты меня боишься?
— Нет, конечно, нет. Просто… я могу и на маршрутке доехать.
— А можешь и со мной доехать, — с улыбкой возражаю я, подходя к ней ближе. Она еще сильнее нервничает. Даже слегка пятится. Потом беспомощно поднимает на меня глаза. Ловлю ее взгляд, и сердце заходится. В её взгляде всё: и любовь — которая живее всех живых, и острая тоска, и отчаянная мольба: «Не мучай меня, пожалуйста».
Беру ее под локоть, мягко, но настойчиво веду к машине. Лена становится совсем пунцовой, но не вырывает руку, а обреченно идет за мной, будто сдалась. Правда, когда я открываю перед ней дверцу, на миг останавливается.
— Герман… ты меня только довезешь и всё. Да? И больше ничего?
16. Лена
— Твердо решила уволиться? — спрашивает меня менеджер по персоналу. — Подождала бы хоть до конца сентября, когда поток туристов схлынет…
— Не могу, — отвечаю я. — У меня со следующей недели начинается учеба в универе. Я же только на каникулы…
— А-а, да, ты же у нас студентка, — вспоминает менеджер, тут же теряя ко мне интерес.
На самом деле меня одолевают противоречивые чувства. С одной стороны, даже как-то жаль уходить. За лето я привязалась к этому месту.
Работа была несложной, коллектив дружный, условия хорошие. И кругом — бескрайний Байкал, то изумрудный, то пронзительно-синий, то свинцово-серый. В открытые окна вместе с ветром врываются крики чаек, шум волн, пароходные гудки. Спустишься к пристани, и волей-неволей настроение меняется: уходит грусть и усталость, притупляется боль, пусть ненадолго, но забывается все плохое.
Впрочем, так было только до встречи с Германом. С тех пор, то есть две последние недели, я постоянно, каждую секунду на нервах. Места себе не нахожу, извожусь и чуть что — в слезы, как истеричка какая-то.
Антон как-то попытался мне что-то предъявить, когда я задержалась на работе. Пристал с допросом: где была, почему пришла поздно, не встречалась ли я снова с «бывшим одноклассником».
Я сначала ответила честно: захотела немного прогуляться по берегу. Он не унимался, и я в конце концов разрыдалась. Наговорила ему сама не помню что. И долго успокоиться не могла. Он, конечно, тогда здорово опешил, даже, по-моему, испугался, но зато с придирками завязал. Ни о чем больше не спрашивает, подозрения свои не высказывает. Вообще меня не трогает.
И хорошо. Потому что, чувствую, если бы он продолжил так давить, я бы не выдержала и всё ему выложила. Всю правду, от которой я сама так отчаянно открещивалась все эти дни. Не хотела признавать до последнего. А правда в том, что я презираю Германа и… люблю. Так мучительно и сильно, будто болею. Думала, что уже нет, что всё прошло, остыло, улеглось, но вот он объявился — и опять сердце в клочья. И ничего с собой поделать не могу. Хотела бы, очень хотела, но только как?
Внушаю себе, твержу все время, что нельзя о нем даже думать, что глупо его слова принимать всерьез, что я буду последней дурой, если поверю ему хоть на секундочку. Он играет со мной опять, не знаю зачем, но это не может быть правдой. Герман Горр вообще не способен кого-то любить. Ведь тут все просто: если бы любил, он бы меня тогда не бросил. Во всяком случае так, как это сделал он. А главное — у него есть невеста!
Я пытаюсь занять голову чем угодно, а внутри болит и пульсирует. Словно там вскрытая рана, которая воспалилась, тянет, кровоточит и не желает затягиваться. Особенно ночью плохо.
И что самое абсурдное — я продолжаю высматривать его среди прохожих. Возвращаюсь с работы домой и вглядываюсь в темноту, нет ли поблизости его машины. И мне одновременно хочется и не хочется вновь его увидеть. То есть нет, не хочется, конечно. Я даже, наверное, боюсь встречи с ним, потому что умом понимаю, что мне от этого только хуже станет. И так постоянно нахожусь в состоянии острого стресса. Но вижу, что его опять нет, и душу наполняет тянущая тоска.
Безумие какое-то…
Он, между прочим, ни разу больше и не появился с той ночи. Неужели послушал мою просьбу? Как-то непохоже на него. Хотя, скорее всего, ему просто не до меня. Кто я ему?
Ну и пусть, так даже лучше, говорю себе.
Словно прощаюсь, оглядываю с грустью «Маяк», затем не спеша плетусь домой. Сейчас соберусь и поеду в город.
Заслышав шум, Вера Алексеевна выходит из кухни в прихожую, вытирая руки о фартук. Пока я разуваюсь, молчит, но ее немой вопрос так и висит в воздухе. И только я выпрямляюсь, она спрашивает с такой обреченностью в голосе, что сразу ощущаю себя какой-то предательницей.
— Ну что, Леночка? Ты все-таки уволилась? И вернешься туда, к себе теперь?
— Да. У меня же учеба начинается, ну, то есть, практика.
— А в нашей школе? Ты ведь могла бы и у нас здесь…
— Нельзя, — вру я и чувствую, как тут же краснею. — Нас же еще в июне распределили…
Где будем отрабатывать — выбирали мы сами. Я, конечно же, определилась в свою, одиннадцатую школу. Однако при желании можно было и поменять место. Но я не хочу. Я измучилась. Я хочу домой, к бабушке. Мне стыдно за свое вранье, за слабость и малодушие, но ничего с собой поделать не могу.
Она не спорит, не уговаривает больше, просто смотрит на меня смиренно и тоскливо.
— Я буду часто приезжать, — обещаю я, умирая в душе от угрызений совести. — По выходным и среди недели… На днях должен прийти расчет, я сразу перечислю вам на карту.
На самом деле, я искренна в своем желании помочь Антону и его семье, только отчего-то стойкое ощущение, что просто хочу от них откупиться. И от этого еще противнее. И хочется скорее сбежать отсюда.
Вещей у меня немного, всё умещается в одну спортивную сумку. Антон тяжело
