У кромки моря узкий лепесток - Альенде Исабель

— Ты не представляешь, чего мне стоило тебя найти, брат. Ты не числишься ни в одном списке. Я думал, ты умер.

— Почти угадал. А ты, что у тебя и почему ты одет, как сутенер?

— Как импресарио, ты хочешь сказать. Я тебе потом объясню.

— Сначала я хочу услышать, что с матерью и Росер.

Айтор рассказал о том, как исчезла Карме. Он пытался отыскать ее или тех, кто ее, возможно, видел, пытался хоть что-то разузнать о ней, но безуспешно. О Карме было известно только то, что в Барселону она не вернулась и что дом семьи Далмау реквизировали. Теперь в нем жили другие люди. А вот о Росер Айтор располагал хорошими новостями. Он поведал о том, как они сначала втроем покинули Барселону, как потом, уже вдвоем с Росер, перешли пешком через Пиренеи и как расстались во Франции. Какое-то время он ничего о ней не знал.

— Мне с трудом удалось вырваться на свободу, Виктор, и я не понимаю, почему ты не пытался сделать то же самое! Тебе это было бы даже проще.

— Я нужен здесь.

— С такими взглядами, дорогой товарищ, ты всегда будешь в заднице.

— Это точно. Что тут поделаешь? Но вернемся к Росер…

— Ее я отыскал без проблем, как только вспомнил имя твоей подруги, той медсестры. Со всеми этими приключениями оно вылетело у меня из головы. Какое-то время Росер находилась здесь, в этом самом лагере, и покинула его благодаря Элизабет Эйденбенц. Она живет в Перпиньяне, в семье, которая ее приняла, работает портнихой и дает уроки музыки. У нее здоровый малыш, ему уже месяц, и он настоящий красавчик.

Айтор занимался тем же, что и раньше, — торговал. Во время войны он доставал самое ценное: от сигарет и сахара до обуви и морфия, менял все это на что-нибудь другое, пусть даже самое пустяковое, но всегда с максимальной выгодой для себя. Попадались ему и настоящие сокровища вроде немецкого пистолета и американского перочинного ножа, которые в свое время произвели сильное впечатление на Росер. Он никогда с ними не расставался и до сих пор злился при воспоминании о том, как их у него отобрали. Баск сумел связаться со своими двоюродными братьями, эмигрировавшими в Венесуэлу несколько лет назад; те согласились принять Айтора у себя в стране и даже нашли ему работу. Благодаря своей неизменной ловкости ему удалось собрать денег на билет и визу.

— Я отплываю через неделю, Виктор. Надо как можно скорее уезжать из Европы: назревает еще одна мировая война, и она будет гораздо хуже первой. Как только прибуду в Венесуэлу, узнаю, какие надо выполнить формальности, чтобы ты смог приехать, и вышлю тебе билет.

— Я не могу оставить Росер и ребенка.

— Понятное дело, парень, разумеется, и они с тобой.

После встречи с Айтором Виктор несколько дней не произносил ни слова. Он чувствовал, что в очередной раз становится жертвой обстоятельств, бессловесным истуканом, который не в состоянии контролировать свою судьбу. Много долгих часов он провел, сидя на берегу и размышляя о том, что он несет ответственность за всех больных в лагере, и в результате пришел к выводу, что в его жизни настал момент, когда прежде всего он должен думать о Росер и ее малыше, поскольку отныне они и есть его судьба. Первого апреля Франко в качестве Верховного главнокомандующего Испании — это высокое звание он носил с декабря 1936 года — объявил, что война, длившаяся 988 дней, окончена. Франция к Великобритания признали его правительство. Родина была утрачена, и не оставалось никакой надежды ее вернуть.

Виктор вымылся в море, за неимением мыла растираясь песком, затем попросил одного из товарищей подстричь ему волосы, тщательно побрился и выписал пропуск, чтобы сходить за ящиком с инструментами, которые ему еженедельно предоставлял расположенный в окрестностях лагеря госпиталь. Поначалу его всегда сопровождал охранник, но через несколько месяцев хождения туда и обратно Виктора стали отпускать в госпиталь одного. Он вышел из лагеря без проблем и просто больше туда не вернулся. Айтор оставил своему другу немного денег, и тот потратил их на достойную еду, какой не пробовал с января, на серый костюм, две рубашки и шляпу, все ношеное, но в хорошем состоянии, и на пару новых ботинок. Мать всегда говорила: встречают по одежке. На дороге его подобрал водитель грузовика, который и довез Виктора до Перпиньяна; он высадил его у дверей конторы Красного Креста, где Виктор рассчитывал узнать что-нибудь о своей подруге.

Эйденбенц встретила его в своем импровизированном родильном доме, с ребенком на руках. Она была так занята, что даже не вспомнила об их несостоявшемся романе. А вот Виктор об этом не забыл. Увидев Элизабет в белоснежном халате, как всегда спокойную, с ясным взглядом, он заключил, что она — настоящее совершенство, и надо быть идиотом, чтобы вообразить, будто она может ответить ему взаимностью; эта женщина не предназначена для любви, ее роль на земле — миссионерство. Узнав его наконец, Элизабет передала ребенка другой женщине и дружески обняла своего друга.

— Как ты изменился, Виктор! Ты, должно быть, много страдал, друг мой.

— Меньше, чем другие. Мне повезло, несмотря ни на что. Зато ты, наоборот, хороша, как всегда.

— Ты так считаешь?

— Как у тебя это получается? Ты всегда безупречна, спокойна и всегда улыбаешься. Я видел тебя на линии фронта, ты была такая же, как сейчас, будто тебя совершенно не коснулись тяжелые времена, которые нам всем довелось пережить.

— Тяжелые времена научили меня быть сильной и много работать, Виктор. Ты пришел ко мне, чтобы узнать о Росер, верно?

— Не знаю, как мне благодарить тебя за все, что ты для нее сделала, Элизабет.

— Не надо меня благодарить. Давай подождем до восьми вечера, как раз в это время она заканчивает последний урок музыки. Она живет не здесь, а в семье моих друзей-квакеров, которые помогают мне добывать средства для родильного дома.

Так они и сделали. Элизабет познакомила Виктора с молодыми мамами, которые жили в доме, показала ему, как она там все устроила, потом они сели пить чай с галетами и стали рассказывать друг другу обо всем, что произошло с ними со времен Теруэля, когда они виделись последний раз. В восемь вечера Элизабет повезла его на своей машине, уделяя разговору больше внимания, чем дороге. Виктор подумал, что после всех пережитых тягот войны и лагеря для интернированных было бы слишком жестокой иронией судьбы погибнуть раздавленным, словно таракан, в машине своей невероятной подруги.

Дом квакеров находился в двадцати минутах езды; дверь им открыла Росер. Увидев Виктора, она вскрикнула и закрыла руками лицо, будто увидела призрака, а он крепко обнял ее. Он помнил Росер худенькой, с узкими бедрами и плоской грудью, помнил ее широкие брови и крупные черты лица и то, что она принадлежала к типу женщин без внешнего блеска, которые с годами либо окончательно высыхают, либо становятся мужеподобными. Последний раз он видел Росер в декабре, с большим животом и прыщами на лице. Материнство придало ей мягкости: там, где были острые углы, образовались округлости, грудь увеличилась, как и полагалось у кормящей матери, лицо сияло чистой кожей, волосы блестели. Встреча оказалась настолько волнующей, что даже повидавшая множество душераздирающих сцен Элизабет не осталась равнодушной. Виктор нашел племянника неописуемым; он считал, что все маленькие создания в этом возрасте похожи на Уинстона Черчилля, лысого и толстого. Но если внимательно приглядеться, у ребенка можно было различить семейные черты Далмау, например черные, как маслины, глаза.

— Как его зовут? — спросил Виктор.

— Пока мы называем его просто Малыш. Я жду Гильема, тогда дадим имя и зарегистрируем.

Надо было сообщить ей печальную новость, однако Виктору снова не хватило храбрости это сделать.

— А почему ты не назовешь его Гильем?

— Гильем предупредил меня, что не хотел бы давать свое имя ни одному из своих сыновей. Он не любил свое имя. Мы договорились, если будет мальчик, то назовем его Марсель, а если девочка — то Карме, в честь ваших родителей.