Анна Берсенева - Рената Флори
Она улыбнулась его словам. В тусклом свете единственной коридорной лампочки он, наверное, не разглядел ее улыбку. К тому же он был сильно взволнован, это Рената чувствовала.
Его комната поражала только одним – пустотой. Когда они вошли и Винсент включил свет, Рената не сразу догадалась, с чем связано такое ощущение; она и сама была взволнована не меньше, чем он. Но, присмотревшись, поняла, что оно происходит из-за того, что вдоль стен стоят два чемодана на колесиках и несколько картонных коробок, заклеенных скотчем.
– Вы уже уезжаете? – растерянно спросила она.
Растерянность прорвалась в ее голосе невольно. Рената хотела бы ее сдержать, но это не получилось.
– Да. Завтра.
– Да. Я забыла.
Она сразу же овладела собой, своим голосом. Ну конечно, он ведь говорил, что теперь будет ставить спектакль в Москве. Значит, уезжает. Завтра.
– Вы замерзли? – спросил Винсент. – Я согрею чай.
Самые обыкновенные, ничего серьезного не значащие слова он произносил так, что они приобретали какое-то другое, не обыкновенное значение. При этом ни в смысле, ни в тоне его слов не было ни капли ложной многозначительности. Как это у него получалось? Рената не понимала. Ее способность что-либо понимать так и не восстановилась, вся она по-прежнему состояла не из мыслей, а из одних только чувств, сильных, до болезненности острых.
– Не надо чаю, – сказала Рената.
Она не могла представить, как они стали бы пить вместе чай, вести какие-нибудь неторопливые разговоры, которыми неизбежно сопровождается чаепитие. Она и в ресторане куска не смогла проглотить, даже вина, кажется, не выпила.
– Вы совсем не ели в ресторане, – сказал Винсент.
Он уже не в первый раз вслух произносил то, что едва лишь появлялось у нее в мыслях. Словно настроен на нее он был, как на антенну.
– Я не голодна.
Ее не тяготил этот обмен ничего не значащими фразами. Да и не были они ничего не значащими – их значение заключалось не в поверхностном смысле произносимых слов.
– Я люблю вас, – сказал Винсент.
Они стояли посередине пустой комнаты. Он смотрел на Ренату не отрываясь. От его слов она должна была бы почувствовать растерянность. Но почувствовала одно только счастье. Когда он обнимал ее, целовал – в этом было что-то такое… Это происходило так легко, так мимолетно, словно само собою, как будто так было всегда. Но вот эти его слова – они были не сами собою. Они не родились в пространстве, как порывы ветра или шелест воды – они родились в нем, и весь он был в них, со всей своей сердечной чистотой и серьезностью.
– Я люблю вас сразу же, как только увидел в первый раз, – сказал он. – Каждое ваше движение и ваш необыкновенный взгляд… Это сразу так получилось. Я никогда не думал, что такое может быть с людьми.
Когда он увидел ее в первый раз, она осматривала больную и ей было совсем не до какого-то долговязого парня, который неловко топтался рядом. И какой у нее тогда был взгляд? Рената и не помнила даже. Уж точно, что самый обыкновенный.
Но у него, у него сейчас!.. Взгляд, которым Винсент смотрел на нее, переворачивал душу, взрывал сердце, заставлял забыть обо всем, что стало в ее жизни привычным, обязательным, обыденным, само собою разумеющимся.
Ей показалось, что он всю ее переделывает сейчас своей любовью, меняет ее физический состав; наверное, если бы взять у нее сейчас анализ крови, эритроциты были бы совсем другие, чем до встречи с ним.
«Да ведь и я люблю его. – Рената почувствовала, как счастье растет в ней, растет, заполняет всю пустоту, которая образовалась у нее внутри за целую жизнь. – Я люблю его, и нет ничего важнее».
Она хотела обнять его, поцеловать. Но не сделала этого, потому что хотела видеть его глаза, всего его отчетливо хотела видеть, когда произнесет то, что само рвалось у нее изнутри.
– Я люблю вас, – повторяя каждое его слово – а какие еще могли быть у нее отдельные, не его слова? – сказала Рената. – Это может быть с людьми. Это есть. С вами и со мною.
Часть вторая
Глава 1
«Надо было все-таки встать… Задернуть шторы… Поленилась, и вот…»
Все это проплыло у Ренаты в сознании медленно, легко, как облака плывут по летнему ясному небу. Да и не в сознании плыли у нее эти мысли, а в том блаженном веществе, которым заменяется сознание во время счастливого сна.
И хорошо, что вечером, то есть ночью уже, она поленилась вставать, чтобы поплотнее задернуть шторы. Вот теперь, утром, она и проснулась от того, что солнечный лучик защекотал ей нос, а когда открыла глаза – недолго она выдержала это щекотание, улыбнулась и открыла глаза, – да, когда открыла глаза, то сразу увидела лицо Винсента рядом с собою на подушке, и сразу же ей захотелось не улыбаться даже, а в голос смеяться от счастья.
Он спал крепко, погружен был в сон глубоко, но при этом лицо его сохраняло все черты той трепетной серьезности, которая была присуща ему во время бодрствования, составляя самую сущность его натуры.
Капельки пота блестели у него на лбу. Они почему-то выступали всегда, когда он спал.
«Надо бы ему обследоваться, – подумала Рената. – Ничего в таком поту нет хорошего. Это даже тревожно».
Но счастье ее было так велико, что не оставляло в сердце места для тревоги. И вообще ей даже в мыслях не хотелось этой роли – взрослой мудрости, которая опекает юную трепетность.
Никакой взрослости она в себе больше не ощущала. Тяжесть лет слетела с ее плеч, пустота обыденности выдулась у нее изнутри. То, что она лишь смутно почувствовала, когда Винсент впервые сказал ей: «Я люблю вас» – вот эта перемена всего физического состава организма. Теперь стала для нее совершенно очевидной.
Рената хотела вытереть капли пота у Винсента со лба, но не стала – побоялась его разбудить.
Солнечный луч трепетал на подушке совсем рядом с его головой, тени от ресниц становились от этого глубокими, абрис лица – еще более выразительным, чем обычно, хотя более, Ренате казалось, уже и быть не могло.
Она зажмурилась. Неужели это происходит с нею? Это любимое лицо на расстоянии вздоха, и ресницы вот-вот дрогнут, встрепенутся…
Ее телефон, лежащий на полу у кровати, задрожал и разлился звонкой мелодией. Рената бросила на трубку подушку и, вскочив с кровати, прямо в подушке вынесла ее из комнаты в кухню. И почему не выключила с вечера? Вечная ее привычка всегда быть в поле досягаемости! Зачем она ей теперь?
– Мам, – сказала Ирка, – может, их все-таки уже посадить? Подпереть спину подушками, и пусть сидят. Ну сколько они лежа будут есть, как придурки?
Дочь так и не приобрела привычку сначала здороваться, а потом уж начинать разговор. Рената ругала ее за это, но потом махнула рукой. Самой-то ей эта Иркина бесцеремонность была даже приятна: создавалась иллюзия, что они расстались не два года назад, а сегодня утром, и что их разделяет не океан, а лестничная площадка.
