The Мечты. О любви - Марина Светлая (JK et Светлая)
— Я был сегодня на маяке, — проговорил Богдан, поймав ее взгляд, — и понял одну вещь. Наше с тобой общее прошлое было слишком маленьким. По сути там и вспоминать нечего. Но при всех внешних изменениях, которые с нами произошли, мы застряли именно там — в том маленьком, мало что значащем прошлом. Ты, как и раньше, делаешь все вопреки под видом собственного мнения, чем я и буду по-прежнему пользоваться. Скажи я тебе: «Переезжай ко мне», — и ты завела бы свою любимую песню про рано, Андрея, Ярославцева и трамвай. Поэтому я пришел к тебе. И когда тебе вся эта канитель надоест, ты сама потребуешь, чтобы мы переехали. А еще я ем все, только яичные белки не люблю, — он отпил чай и договорил: — Теперь можешь начинать спорить.
Юлька усмехнулась, вдруг очень ясно представив себе его у маяка, к которому и сама, бывало, моталась. И почему-то от картинки, всплывшей перед глазами, стало холодно. Какого черта они все еще туда ездят? Почему по одному? Почему их прошлое — так бесконечно мало, а настоящее — никак не определит вместе они или порознь. Одно точно — когда тебе холодно, ты тянешься к теплу. А из темноты — к свету. Это нормально. Даже когда все еще не решаешься сделать шаг.
И Андрей тоже не ел яичные белки…
Улыбка на ее губах не стерлась. Она только кивнула и проговорила:
— Не буду. Спорить — не буду. Исключительно из чувства противоречия. Подожду пока, куда это все приведет. И как надолго тебя хватит при условии совмещенного санузла, произвольно скачущей температуры воды в кране, маленькой кухни и Андрюшиных пробуждений посреди ночи, когда он никому спать не дает.
— Вот и замечательно, — удовлетворенно кивнул Моджеевский и сделал еще один большой глоток из кружки. — Полотенце мне найдешь?
— Найду. Могу папин халат дать, я умыкнула при переезде.
— Нахрена? — оторопело спросил Богдан.
— Нахрена умыкнула или нахрена тебе халат?
— Нахрена тебе халат отца.
— А мы пока вещи возили, не успели квартиру прогреть, холодно было первые сутки.
— А-а-а, — протянул он, поднялся и сунул чашку, из которой пил, в мойку. — Давай, что там у тебя есть. И я в душ.
Юля кивнула, продолжая наблюдать. Все-таки перед ней было диковинное зрелище — Моджеевский на ее кухне. И неважно, что однажды уже видела. Так давно и так недавно одновременно. Но сейчас происходящее казалось совершенно невероятным. И он так мало подходил этой старенькой мойке…
Впрочем, подобные мысли пришлось затолкать поглубже. Не дав себе снова залипнуть, она подхватилась со стула и двинулась в прихожую, где включила свет, чтобы открыть шкаф и достать оттуда большое банное полотенце и темно-коричневый со сложным геометрическим узором теплый папин халат. Потом она сунула ворох вынутых вещей оказавшемуся за спиной Моджеевскому и, запрещая себе смущаться его присутствия и близости, проговорила:
— Если вода резко станет холодной, крикни — я открою кран в кухне. Да, все сложно.
Он в ответ лишь хмыкнул и направился в ванную, откуда очень скоро донесся шум напора. Прислушивалась она недолго, отдавая себе отчет, что выглядит глупо, стоя посреди прихожей. Но вечер и правда был каким-то… странным. Будто бы из другого измерения. Все еще не понимая, как быть, она растерянно повернулась к своей комнате, сделала шаг, а потом тихо рассмеялась себе под нос. Сделала очередной разворот, теперь уже к Андрюшкиной двери, и тихонько ее открыла, разлив свет электрической лампочки в маленький детский и очень сонный и тихий мирок.
Мелкий негромко сопел носиком и лежал поперек кровати. Утром наверняка вообще ноги на подушке окажутся, даже если сейчас его перевернуть. Не проснется, спит он крепко. Юля шагнула внутрь, подошла к диванчику и, поразмыслив, решительно переместила на него подушку из соседнего шкафа. Там же нашлось и одеяло. И через минуту она деловито и с задором управлялась с постельным бельем, чтобы приготовить Его Величеству Богдану Романовичу местечко для сна.
Богдан застал ее в дверях комнаты. В халате Малича-старшего и с Юлькиной резинкой в волосах, стянутых в короткий хвост на макушке, он выглядел по-прежнему диковинно.
— Чего тут торчишь? — спросил он, подходя к ней вплотную.
— Тебя жду, чтобы задать вектор дальнейшего движения, — заявила она.
— Ты уверена в том, что собираешься сделать? — усмехнулся Богдан.
— Абсолютно. Ты же сам говорил, что хочешь спать, так?
— Говорил.
— Ну а я тебе постелила… — она повела головой за спину.
— Чувствуется подвох, — не отводя от нее взгляда, проговорил он.
— …на диване в комнате Андрея, — оправдала она его ожидания, точно так же глядя на него.
Глаза Моджеевского вспыхнули удивлением, и в следующее мгновение он притянул Юлю к себе за талию и, почти касаясь губами ее уха, негромко проговорил:
— Хорошо. Но не забывай простой вещи. То, что я тебя люблю, не делает меня монахом.
Так же резко он отпустил ее и сделал шаг в комнату, служившую в этой квартире детской.
— Это угроза завести еще одну Алину? — прозвучало ему вслед.
Богдан обернулся, демонстративно развел руками и прикрыл перед ее носом дверь с огромными допотопными матовыми стеклами.
… к первым весенним грозам
***И одновременно с этим его движением — нараспашку с громким хлопком отворились двустворчатые резные двери, отделявшие зиму от весны. И пусть в Солнечногорске, да и вообще на всех просторах страны та уже явственно чувствовалась, но календарь есть календарь. Официально заверенное, юридически грамотное и математически точное подтверждение того, что все — отмучились. Дальше только вперед. К первым весенним грозам, прогулкам вдоль пляжа, бесконечно длинным дням с ненадолго закатывающимся за горизонт солнечным диском. К мороженому на набережной и поцелуям звездной ночью в городке у моря.
Конечно, до всего этого еще очень далеко, но топтание на месте наконец подходило к концу. Март наступил. А вместе с ним набухли почки на старом миндале во дворе Гунинского особняка и из земли в палисаднике робко пробивались крокусы. Пусть говорят, что когда сходит снег, наступает самое серое время в году, а
