Вера Колочкова - Зов Сирены
— Нет-нет, спасибо, все в порядке, мне ничего не нужно… — Он заставил себя с трудом улыбнуться.
— У меня болеутоляющее есть, будете? — спросила мышка.
— Нет, спасибо, не надо.
— Хорошее болеутоляющее…
— Спасибо, не надо! — сдерживая изо всех сил раздражение, ответил Митя.
Видимо, грубо прозвучало, с интонацией «отвяжись». Мышка сдернула очки, жалко улыбнулась, потерла пальцем переносицу. Какая она все-таки страшненькая… И никаких следов косметики на лице. Еще и приставучая, думал Митя. А может, не приставучая? А впрямь добрая и заботливая. Надо же природе чем-то компенсировать отсутствие привлекательности.
— Нет, правда, нормально у меня все… Спасибо большое… — проговорил Митя уже мягче, будто извиняясь за свое «отвяжись».
Мышка кивнула и исчезла. И рука с пластиковым стаканчиком тоже потянулась назад. Мама с сыном Киркой пошептались о чем-то сзади, пошуршали пакетами, затихли, наконец.
А у Мити внутри все еще переливалось нахлынувшее ни с того ни с сего раздражение. Надо же, заботливые они! Вежливые! Восторженные! В Европу собрались! Если судить по виду мамаши-мышки, слаще морковки не ели! Да пошла бы она со своим болеутоляющим, даже самым хорошим…
Впрочем, раздражение скоро угасло, уступив место прежнему состоянию маетного равнодушия. Наверное, он просто им завидует… Они-то знают, зачем едут — за впечатлениями, за восторгами. А он зачем? Для чего, почему? Потому что так придумала мама? А он, послушный сын, не мог ей отказать? Но ведь все равно ничего не будет, кроме душевной тошноты… Какая разница, где душа мается, дома или в Европе?
Митя вздохнул тяжело, повернул голову к окну. Красивая картинка, конечно. Автобус идет быстро, на всей скорости, а придорожные леса и перелески будто кружатся в танце, убегая назад желто-красным калейдоскопом. Иногда в калейдоскопе мелькают поля — все еще изумрудно-зеленые. И небо голубое с редкими пухлыми облаками. Вот автобус немного сбросил скорость, въехали в небольшое селение с разномастными домиками, через мост проскочили. Внизу лента реки блестела на солнце, лодочки с рыбаками… Да, хорошо. Красиво. Мамаша с пацаном Киркой, наверное, тихо восторгаются. И пусть будут восторги, это хорошо, это нормально…
Вика, например, никогда и ничем не восторгалась, все земные блага принимала так, будто получала их по предъявленным векселям. Помнится, ходила по милому испанскому городку Льоретт-де-Мар, будто жила в нем с рождения. На лице выражение немного насмешливое, снисходительное вроде того — удивляйте же меня, удивляйте… А если не хотите, я сама буду вас удивлять. Гляньте, как я хороша! Сейчас как дойду до пляжа, как скину с себя накидку-парео…
А ведь и впрямь удивляла. Шла к воде медленно, словно позволяя всем желающим насмотреться на круглую маленькую попку, суперсексуальную, едва прикрытую полосками купальных трусов. Да, что-то было такое в ее гладкой худобе, в манере чуть косолапо ставить на песок ступни… Он видел, как мужики глазели ей вслед жадно и вожделенно. И злился, и ревновал, и гордился. Это, мол, все мое, и только мое…
Впрочем, Вика и там умудрилась исчезнуть. Однажды он проснулся, а ее нет в номере. Глянул на часы — восемь утра… Куда она могла уйти в восемь утра? На пляж? Или решила позавтракать в одиночестве? Хоть бы предупредила…
Он быстро умылся, сбегал на пляж. Заглянул в ресторан отеля, где они всегда завтракали. Снова поднялся в номер — нигде нет… И телефон отвечает на его звонок из пляжной сумки, брошенной небрежно на стул. Снова спустился вниз, подошел к стойке ресепшена, обратился по-английски к улыбчивой девушке-администратору — не видели, мол, девушку такую… Красивую, худенькую? Администраторша распахнула глаза, пожала плечами в насмешливом недоумении. Мимо нас, мол, этих красивых и худеньких столько за день пробегает, хоть с маслом ешь! Но тут же изобразила озабоченность — а давно вы ее потеряли? Может, у ночного администратора спросить? Правда, он в шесть утра закончил дежурство, сейчас уже спит, наверное… Но если сеньор настаивает, можно позвонить, разбудить…
Вика вернулась к обеду. Глаза безмятежные, ни грамма вины в них нет.
— Где ты была?
— По магазинчикам решила пройтись, пока солнца нет. А что?
— Ничего. Все магазины открываются не раньше десяти утра.
— А я в другой городок решила съездить. Там по магазинам пройтись. И вообще, что за допрос, Ники? Я устала, хочу обедать и спать…
Повернулась, пошла в душ, на ходу стаскивая с себя майку. А он сидел в кресле убитый, подавленный, слушал плеск льющейся в душе воды. Презирал себя, что не хватило духу… А на что не хватило духу? Ревнивую истерику закатить? Размахнуться, отвесить пощечину? Вещи собрать, переселиться в другой номер? Да любую адекватную реакцию можно было выдать, любую!
Да, что-то произошло тогда с ним нехорошее. Сломалось что-то внутри. А может, его и не было, того, что должно было потенциально сломаться. У него и ситуаций таких жизненных не было… Чтобы вот так нагло в глаза врали… Чтобы он любил всем сердцем, а его любовь унижали. Наверное, от унижения человек быстрее ломается. Стоит его на секунду в себя впустить, позволить внутри разместиться…
Сейчас, конечно, трудно анализировать, как и когда это произошло. Да и зачем, собственно? Лучше вообще не думать, не вспоминать… Ничего, кроме боли, эти воспоминания не приносят. Было и прошло. Прошло. Прошло. Прошло… Нет ничего… Есть солнце, пробивающееся через березовые стволы, есть осеннее золото и багрянец, есть небо, есть дорога… Ровно гудит мотор, мчится автобус на всей скорости…
Митя и сам не заметил, как задремал. Открыл глаза, ничего поначалу не понял. Автобус тащится кое-как, за окном городские строения мелькали. Приехали куда-то?
— …Здесь вы можете перекусить, кофе выпить… — плыл над головой голос гида. — Времени у вас на все — сорок минут. Туалет прямо и направо… Ровно через сорок минут все должны быть в автобусе.
«Гид так и не сказала — куда приехали-то? — подумал Митя. — А может, и говорила, но он не услышал. Да и какая, в общем, разница?»
Такая после дремоты вялость была, даже вытаскивать себя из кресла не хотелось… Но Митя все же встал. Физиологическим потребностям организма на всякие вялости наплевать, ему позарез надо туда, «прямо и направо». И все путешественники дружным ручейком по тому же маршруту рванули…
Только Митя начал выкарабкиваться в проход, как сзади прошелестел знакомый голосок:
— Мужчина… А можно вас попросить?
Попутчица стояла в проходе и мяла ладонью ворот свитера.
Чего она его все время мнет? Он и без того растянутый. Еще и моргает испуганно, и лицо красными пятнами пошло — от смущения, что ли?
