Жанна Режанье - Ловушка для красоток
— Мамуся, ты золото! — улыбка засияла на распухшем от слез личике Евы.
Мать погладила ее по голове и со вздохом сказала:
— Я же понимаю тебя, зайчик. И я была такой же в молодости. Мне так всего хотелось, хотелось красивой, волнующей жизни. Что делать, мы с папой никогда не сможем дать тебе это, так что раз уж есть шанс — не упускай его! Мы с папой совсем не так представляли себе твое будущее, но ничего не поделаешь, может быть, все это к лучшему.
Ева благодарно поцеловала мать.
— Господи, что с твоими глазами? — вскрикнула Чарлин. Ева рассказала о домашней баталии. Чарлин пожала плечами.
— Никто не должен стоять на твоем пути, Ева. У тебя совершенно необычные данные, которые могут дать тебе все. Ты настоящая женщина, хоть и выглядишь пока полуребенком. Тебе необходимо понять себя, а я боюсь, что это не удастся, если тебе будут мешать.
— Но мне же все-таки разрешили пойти на собеседование.
— Много толку от тебя там — с зареванными-то глазами!
— Я старалась все замазать. Чарлин вздохнула:
— Станешь независимой, и тебя никто уже не сумеет удержать. Но с твоего Флорал-парка мы тебя должны переселить. Вообще, пора переезжать в город, иначе ты не справишься с работой, которой будет все больше и больше. Тебе во всех отношениях лучше жить в городе.
— Но это же дорого, Чарлин! Где я возьму деньги?
— О деньгах не беспокойся, малышка. Что-нибудь придумаем.
— Как — не беспокойся? Квартира стоит диких денег!
— Предоставь это мне! — заключила беседу Чарлин.
— Пожалуйста, папа, ну, пожалуйста!
— Ева, тебе всего восемнадцать. Так не делают.
— Ты как будто в средние века живешь, папа! Времена изменились, сейчас вторая половина двадцатого века.
— Я знаю, сейчас молодежь оставляет родительские дома, но только не молоденькие девушки из хороших католических семей. Из дому уходят хиппи и всякий сброд.
— Это неправда! — Ева чуть не плакала.
— Если я разрешил тебе продолжать работать манекенщицей, это не значит, что я разрешаю тебе жить в Манхэттене.
Еве осталось только разрыдаться и уйти к себе. На другой день она побежала к дяде Наппи.
— Я тебя умоляю, поговори с папой! Я не знаю, что сделаю, если меня заставят бросить работу! Это же нечестно!
— Ева, детка, успокойся, мое золотко! Не плачь и не терзай себя. Все будет в порядке — это я тебе говорю. Когда я беседую с твоим папой, он меня слушает.
Рыдания Евы и уговоры дяди Наппи сделали свое дело — отец разрешил ей поселиться в городе с испытательным сроком в два месяца и при условии, что в течение этих двух месяцев она будет под неусыпным наблюдением дяди Наппи.
В конце сентября Ева вселилась в маленькую комнатку, за которую с нее брали всего-навсего семнадцать долларов в неделю. Чарлин была гением! Дом располагался на западной Сорок пятой улице, в районе, изобиловавшем театрами. Чарлин же еще и обеспечила Еву мелкой, но постоянной работой, которая давала ей не меньше шестидесяти долларов в неделю. Ева подрабатывала контролершей в бродвейском театрике, а с утра до часу дня заворачивала конфеты в кондитерской Баррачини. Таким образом, послеобеденное время Ева могла тратить на беготню по собеседованиям. Агентство обещало назначать просмотры только на вторую половину дня — по возможности, конечно.
— Это все временно, — успокоила ее Чарлин, — через пару месяцев тебе уже не придется подрабатывать. Получишь коммерческую рекламу, Ева, и потиражные потекут тебе в карман!
Глава III
Девять часов вечера, Рекс корпит над счетами и отчетами, которые он ненавидит, но никому, кроме Чарлин, не может доверить. Чарлин тоже не любительница сводить дебет с кредитом, так что неприятную работу они с Рексом договорились выполнять по очереди.
Боже милосердный! Где же Тор? С ума можно сойти! Тор Лавлейс, очередной предмет страсти Рекса, никогда не являлся вовремя. Рекс целый день был как взведенный курок в ожидании встречи с Тором. Конечно, такого пылкого любовника у Рекса давно не было, ну очень и очень давно, но если они договаривались, скажем, на семь и в семь Рекс был в полной боевой готовности, Тор обязательно заставлял его ждать, грызя удила, бить копытом минимум до восьми, а то и дольше. Просто садист!
Сладкая мука! Упоительные страдания! Все равно скоро Тор должен прийти! Прежде всего, они сразу же займутся любовью прямо тут, на диванчике, потом пойдут в бар исключительно для мальчиков, а оттуда — к Тору домой. Тор живет в потрясной обстановке, где все такое греческое, такое фаллическое. Тор — гений во всем, что касается интерьеров!
Раздался телефонный звонок.
— Привет, малыш, — зазвучал в трубке мелодичный голос Тора. — Извини, тут меня задержали.
— Да где ты есть? — ревниво спросил Рекс, хоть и понимал, что говорить с Тором надо бы другим тоном.
— Ну, это просто ужас, я все тебе расскажу, когда увидимся.
— Сейчас уже десять минут десятого, это ты знаешь?
— Милый, я все знаю, но я же на работе и здесь задержался. Этот конверт для пластинки, ты же в курсе.
Злость возбуждала Рекса сильнее, чем ожидание звонка Тора.
— Что же там могло произойти? — домогался Рекс.
— Я только при встрече могу рассказать тебе! Рекс, ты не поверишь…
— Когда же ты, наконец, появишься? Я прождал тебя целый вечер!
«Если Тор не научится вести себя по-человечески, — подумал Рекс, — он больше не получит никаких контрактов».
— Сию минуту выезжаю, — пообещал Тор.
— Поторапливайся, — волнение меняло даже голос Рекса, делая его визгливей обычного.
— Уже еду!
Из дневника Кэрри10 октября. Наступает осень — и все меркнет. Осень всегда полна воспоминаний. Осенний воздух, чистый и свежий, заполняет собой все тело и бодрит, и радует, и волнует… Сегодня, когда я сижу в нью-йоркской квартире, меня так и тянет к родному, к домашнему, к отцу — и к Мелу.
Почему Мел не дает о себе знать? В отличие от Долорес, я не могу поверить, будто ему все равно. Слишком многое нас соединяет.
С какой живостью и ясностью я вспоминаю последнюю встречу с отцом. Я просто вижу, как он идет по мощеной улочке мимо краснокирпичных домов с нарядно покрашенными дверьми и резными ставнями, держа в руках свой видавший виды зонтик. Наши шаги гулко отдаются на старинных камнях, мокрых от зимнего дождя и облепленных палой листвой. Я приехала на каникулы, и мы с отцом торопимся на собрание, но потом он вдруг обгоняет меня, и я замечаю, что он прихрамывает, и понимаю, что он постарел. Очень постарел.
Мое сердце нестерпимо болит при воспоминании об одинокой фигуре под обнаженными, раскачиваемыми зимним ветром ветвями деревьев, возле юных саженцев, которым нет еще и года.
