Кэтрин Куксон - Мотылек
Она сникла, но ответила:
— Раньше я тебе нравилась.
— Ладно, чтобы ты знала, позволь сказать тебе, что ты мне никогда не нравилась. То есть не как ребенок… И для меня ты была только ребенком, а ты и была ребенком, по крайней мере какое-то время. Теперь смотри. Я же сказал: уходи, или уйду я, уйду в чем мать родила. А теперь представь себе отца, если он увидит это.
Она отступила назад и проговорила: — Он не против, верно-верно. Когда он набросился на тебя, я знала, что он не видит ничего плохого в том, что ты взял меня с собой.
— Убирайся! Слышишь? Убирайся!
Ее лицо отдалилось от него, а затем совсем потерялось в темноте, когда погасла свеча.
Прошла целая минута после того, как снова скрипнула дверь, и он лег. Потом он сказал самому себе: «Боже мой! Да войди он сюда, тут бы нам обоим и конец, он бы нас просто убил».
Нужно уходить отсюда подобру-поздорову. Эта мысль пришла ему в голову как готовое решение. Если не уйти, жди, что-нибудь произойдет, потому что эта мисс очень горячая, и кто-нибудь обязательно обожжет о нее пальцы. И он уверен в одном: это будет не он.
2
Он бы давно съехал от них, если бы тетя не умоляла его остаться. Она говорила, что дядя очень любит его, считает за сына. Да, подумал он тогда, считает за сына, чтобы помыкать как сыном. Он остался исключительно из-за уговоров тети. Но все равно понимал, что рано или поздно придется съехать, потому что атмосфера в мастерской и в доме была напряженной.
Кэрри больше не выпускали из дома, только в сопровождении одного из родителей. Но, как ни странно, последние три недели она вовсе не была против. Больше того, в ней явно поубавилось самоуверенности. Раза два он посматривал на нее, когда она сидела за шитьем, она выглядела как-то жалко и, ему показалось, даже испуганно. Ну что же, у нее достаточно оснований бояться отца. Такие люди фанатичны, а фанатики — люди опасные, какого бы рода огонь ни горел в них.
Насколько может быть опасен его дядя, Роберт узнал в этот день. Была среда последней недели мая. Работа начиналась в семь утра, потом в половине девятого был перерыв на завтрак. Тим Ярроу принес еду с собой и поел прямо рядом со своим верстаком. А Джон Брэдли с Робертом вошли в дом, где был накрыт завтрак, которому неизменно предшествовала молитва.
Последние два утра Кэрри опаздывала на завтрак, и отец отчитывал ее за это. В это утро она стояла за спинкой своего стула. Отец дочитал молитву, и мать поставила на стол салат с несколькими ломтями жареного бекона и четыре яичницы-глазуньи на кусках поджаренного хлеба. При виде еды Кэрри круто повернулась и бросилась к каменной раковине, укрепленной под кухонным окном, и ее вырвало.
Роберт смотрел не на Кэрри, а на тетю. Ее лицо было белее мела, она рукой прикрыла рот. В течение нескольких дней он думал, что Кэрри болеет и чем-то взволнована, и тетя тоже что-то выглядела неважно. Теперь же, как от удара молнии, его осенило. Он не женат, от него, насколько он знал, еще не забеременела ни одна женщина, но он был достаточно осведомлен, чтобы знать, что в определенное время у женщин возникает тошнота. Догадка подействовала на него самым странным образом. Ему захотелось броситься и бежать, бежать подальше от этих дверей, бежать, как наскипидаренному коту, бежать куда глаза глядят, только подальше от этого дома.
— Что с ней? — В осипшем вдруг голосе Джона Брэдли уже слышалось приближение грозы.
— Она… она за-заболела.
— Я вижу. И я еще не оглох. Но что это? Причина? Ты знаешь причину?
Алиса ничего не ответила, только посмотрела на дочь, которая теперь, опершись спиной о раковину, повернулась к ним лицом и вытирала рот.
Ее отец медленно направился к ней, но, прежде чем он приблизился к ней, Алиса бросилась и встала между ними.
— Послушай! Да послушай же, Джон! — Впервые Роберт слышал, чтобы она назвала мужа его христианским именем, а она продолжала умолять: — Джон, Джон, послушай.
— Я слушаю.
— Здесь… здесь уже ничего не поделаешь. Так получилось. Она… она совершила ошибку.
— Какую ошибку, женщина?
Но Алиса не могла этого сказать. Она только проговорила:
— Она же… она же только ребенок, она совершила ошибку.
— Ах, значит, она совершила ошибку, так ты говоришь? И кто же помог ей ее совершить? — В кухне стало тихо-тихо, и, намеренно или случайно, Алиса на мгновенье перевела взгляд с мужа на Роберта, но этого было достаточно, чтобы Джон Брэдли повернулся к нему. Он уже не мог говорить ровным голосом, он почти завопил: — Ты! Ты, Иуда! Ты поругатель невинности!
— Минуточку, дядя! — Роберт отступил от него к концу стола и кричал так же громко: — Вы ошибаетесь! Я не имею к этому никакого отношения. Спросите у нее сами. Спросите у нее.
Джон Брэдли снова обвел жену и дочь тяжелым взглядом. Но на этот раз их одинаково смертельно побледневшие лица не говорили ничего, и сами они молчали как убитые. Роберта охватило отчаяние.
— О, ради бога, скажите ему. Он вас не убьет. Кто бы это ни был, он вас не убьет.
— Нет, я их не убью, зато я убью тебя. — Джон Брэдли повернулся к нему и стоял, опираясь о край стола, и случилось так, что он коснулся доски для разрезания хлеба и лежавшего на ней небольшого хлебного ножа. Когда он схватил его и поднял над головой, Алиса в ужасе закричала:
— Нет! Нет! Прошу тебя! Они… они могут пожениться. — Она повисла на руке мужа. — Ты разве не понимаешь? Роберт ее не оставит. Правда, Роберт? Правда, Роберт? — Она повернулась к Роберту, и в ответ услышала:
— Нет, бога ради! Я не буду этого делать, тетушка. Вы говорите неправду, и вы знаете, что говорите неправду, и я не хочу этого ни ради вас, ни ради кого бы то ни было. У меня нет никакого желания брать на себя чьи-то грязные делишки.
— Ты! Ты! Чьи-то грязные делишки? Грязные делишки у тебя в крови. Твой отец занимался грязным делом с твоей матерью, вот почему ей пришлось выйти за него. Меня ограбили дважды, и дважды из одного и того же лона. Грязные делишки?.. Ублюдок! — Эти слова перешли в пронзительный крик, из рук Джона Брэдли, сверкнув в воздухе, выскочил хлебный нож, и в ту же секунду закричал Роберт — лезвие ножа вспороло у него на голове кожу от угла правого глаза, над ухом и по кромке волос.
В комнате повисла мертвая тишина. Все они, словно позируя перед фотографом, застыли в той позе, в которой их застало происшествие: Джон Брэдли, вобрав голову в плечи, опирался на стол ладонями, глаза у него невероятно расширились и уставились не мигая прямо перед ним; Алиса стояла рядом с ним, одной рукой закрыв лицо, подняв другую, будто с кем-то прощаясь, а Кэрри повернулась полубоком к раковине, вцепившись в нее обеими руками, она совсем сгорбилась, рот широко открылся. Роберт же был настолько потрясен случившимся, что тоже не двинулся с места, схватившись за щеку, по руке его обильно текла кровь.
