Ирина Муравьева - Страсти по Юрию
— Варвара! — обдавши ее коньяком и сигарой, сказал неуемный Вернен. — Поверь мне: никто никогда не узнает! Пустыня, Варвара, задворки Европы!
Варвара изо всех сил ударила его ладонью по мясистой шее. Вернен зарыдал.
— Ты бей, не стесняйся! — сказал он сквозь слезы. — Я сволочь, подонок, но я по любви!
— Пошел вон, мерзавец! — сказала Варвара и сильной рукой оттолкнула Вернена.
— А хочешь, в окно сейчас прыгну?
Сделавши это неожиданное предложение, отчаянный Ваня залез на окошко и ноги свои свесил вниз. Нетрезвое тело его зашаталось, грозя вот-вот рухнуть на спящую Прагу.
— О нет, мне жизнь не надоела, но это, Варвара, не жизнь, а издевка!
Варвара пыталась стащить его на пол, Вернен упирался, слезать не хотел и был в миллиметре от гибели.
— Послушайте, Ваня, вам нужно лечиться! — дрожа, зашептала Варвара Сергевна. — Я замужем, Ваня, люблю только Юрочку…
Вернен улыбнулся ей скорбной улыбкой и спрыгнул обратно, на мягкий ковер.
— Напрасно спасла… Помешала. Напрасно! Сейчас был бы грудой костей…
Варвара Сергевна тревожно вздохнула.
— Жене все останется, деткам внебрачным! А я пропахал двадцать лет на «Свободе», — эфир за эфиром, — в эфир и направлюсь!
Махнув рукой и сгорбившись, Вернен вышел наконец, плотно притворив дверь. Варвара Сергевна осталась одна. Ей даже и подумать было страшно о том, что утром придется увидеться с Ваней. А может, уйти потихоньку сейчас? Но ночь ведь на улице, темная ночь, — куда же идти?
К утру Варвара задремала и проснулась только в десять. Мужественные шаги хозяина доносились из большой комнаты. Варвара пригладила волосы и, набравшись духу, вышла из спальни. Вернен, свежий, чистый, приятно пахнущий сдержанными мужскими духами, в рубашке под цвет светло-синему небу, опять хлопотал у стола:
— Ну, ты заспалась! Заспалась, моя радость! Всегда говорю, что нигде так не спится, как только у близких друзей! Звонила вот только Аглашка из Генуи, я ей говорю: «У нас Варя ночует. А ты там гуляешь, дуреха!» Аж в слезы: «Держи ее и никуда не пускай! Сажусь в самолет, вылетаю!» «Э, нет, — говорю, — дорогая! Дел много! На радио ждут нас!» Рыдает, дуреха!
Варвара Сергевна чуть в обморок не упала от услышанного. Развязный, хозяйственный Ваня Вернен, приблизившись, поцеловал ее в щеку. Его поцелуй был по-братски добротен. За завтраком он деловито обсудил положение Владимировых на Западе и очень советовал, чтобы Юрий Николаевич как можно острее реагировал на российские события.
— Зачем? — от души удивилась Варвара.
— Что значит зачем? А иначе забудут. Роман писать — дело, конечно, святое. Но нам сейчас, Варенька, не до романов. От нас сейчас, Варенька, много зависит. Они, Варя, брешут, и мы, Варя, брешем. Ну, это я так, антре, ну, между прочим… Анализ, конечно, события, факты, но люди есть люди, всем хочется кушать… Я сам тоже начал писать повестушку. И лихо пошло! Очень, Варенька, лихо! Но времени нету. Кусок, в общем, хлеба…
Плотно и вкусно позавтракав, Ваня Вернен подхватил Варвару под руку и вместе с Варварой пришел на «Свободу». Там он усадил ее в полутемную кабинку и взял у нее интервью. Варвара отвечала невпопад, хотя очень старалась не ударить в грязь лицом и не опозорить Юрочку.
Во Франкфурт вернулась под вечер. У самого лифта столкнулась с Джульеттой.
— Галодная? Пряма с дароги! Пайдем, и пакушаешь! Он дома сидит, книжку пишет. Абед не варил, ему некагда была. А я рана утрам бозбаш пригатовила!
— Скажите мне честно, Джульетточка-джан, — плаксиво спросила Варвара Сергевна, с охотой поевши бозбаша. — Вот вы овдовели лет в двадцать, и что же? И как же вы жили потом? Ну, без мужа?
Джульетта строго посмотрела на Варвару сквозь очки.
— Что значит как жили? А как была жить? Асталась с тремя. Арменчику было четыре, Садэ и Татевику по палтора. Ведь я гаварила, как муж мой пагиб? В гарах он пагиб, не вернулся. Аплакали дома, а тела не видели. Вот я и асталась. Адин забалел, другой кушать папросит, а третью ташнит. Кручусь, как магу. Для себя ни минуты. Саседи мне, помню, тагда гаварят: «Паслушай, Джульетта, ты замуж иди! Красивая женщина ты, — гаварят, — зачем так живешь? Не жалеешь себя!» А я гаварю: «Мае сердце в гарах. В гарах, — гаварю. — Как без сердца любить? Теперь я детей сваих только люблю, чужого мужчину любить не смагу». И так пражила многа лет, сорак лет. Патом вдруг балеть начала. Пашла тагда к доктару и гаварю: «Зачем, — гаварю, — галава так балит? И вся так слабею савсем?» — гаварю. А доктор тагда пасматрел на меня и так гаварит: «Жить без сэксы нельзя. Всем женщинам в мире так сэкса нужна, вы мне не паверите! А то, — гаварит, — арганизм без нее, без сексы, слабеет». А я гаварю: «Не нужна мне сэксы такой, — гаварю, — мой муж, Ардаван дарагой, — гаварю, — из гор не вернулся. Пагиб он в гарах. Какая же мне теперь сэкса нужна? Кагда я вдава? — гаварю. — Зато Ардаван мой со мной, и я с ним». Вот так и ушла. Доктар мне не памог.
Варвара поцеловала Джульетту-джан в седой ее и аккуратный пробор, пошла потихоньку к себе. Юрочка, весь в сигаретном дыму, небритый, голодный, сидел за столом, стучал на машинке.
На следующий день интервью с женой писателя Юрия Владимирова передали по радио. Владимиров выслушал с неудовольствием, но Варе не стал ничего выговаривать, вздохнул только:
— Лучше держаться подальше. Ведь как Маргарита сказала соседкам? Что обе они хороши. Так и есть.
Роман его мучил. Так мучил, что по ночам, воровато оглядываясь на спящую Варвару, он подходил к холодильнику, доставал оттуда водку и быстро выпивал две-три рюмки. Ненадолго отпускало. Стоял на балконе, курил. Потом возвращался к столу. Садился. И вновь принимался стучать на машинке. Иногда ему хотелось сдаться, бросить в мусорную корзину все, что он написал, и приняться за что-нибудь простое, доступное, как детектив или пьеска. Злоба на собственную бездарность душила его. Он со страхом чувствовал, что сейчас никого не любит так сильно, как любил прежде, никто и не нужен ему. Только этот роман. Все, что произошло за два года, все, что он с таким трудом пережил: уход из семьи, новый брак, отъезд из дома, неопределенность будущего, одиночество, тоска по Арине и Кате, — все это сейчас отступило куда-то, размокло, размазалось, стало бесцветным.
Остался один Гартунг Бер. Зачем он ему? Ведь сказано в Библии: «Видел я нечестивца грозного, расширявшегося, подобно укоренившемуся, многоветвистому дереву. Но он прошел, и вот, нет его, ищу его и не нахожу. Наблюдай за непорочным и смотри на праведного, ибо будущность такого человека есть мир».
Он был «нечестивцем», его Гартунг Бер. И он расширялся, он укоренялся, он не отпускал. За Гартунгом не было — мира. И все же его нужно было понять. Поскольку не с Гартунга ведь началось. «Волчат» заловили туда, внутрь зла, и там, внутри зла, их и бросили сразу.
