Правильный ход - Лиз Томфорд
С кепкой в руках я рассеянно провожу большим пальцем по фотографии Макса. Это привычка, но также и хорошее напоминание о том что, когда работы становится слишком много, ничто из этого не имеет значения. А он имеет.
Мне нравится играть, правда, но я люблю своего сына намного больше и не знаю, как найти этот баланс.
Может, если бы его мама не бросила его так, как она это сделала, я мог бы справится с этом гораздо легче. Но большую часть времени я чувствую, что мне нужно компенсировать недостаток одно из родителя, и просто надеяться что Макс не заметит пробелов.
— Туз.
Один из наших сменных питчеров хлопает меня по спине. — Мне нравится это отсутствие работы. Как думаешь, сможешь отыграть еще восемь подач в следующем старте?
Посмеиваясь, я откидываюсь на спинку стула, скрещивая руки. — Я буду стараться изо всех сил.
Садясь рядом со мной, он предлагает мне немного перекусить, но я отказываюсь, вместо этого протягиваю ему свои семечки.
— После сегодняшней ночи твой брат станет невыносимым.
— Боже — выдыхаю я. — Можешь не говорить мне об этом…
И точно по сигналу, в тренировочном зале под грохот музыки появляется мой младший брат, вальсирующий как самонадеянный ублюдок, каким он и является.
Исайя медленно расстегивает свою униформу под песню, майка с его номером девятнадцать падает к его ногам. — Я здесь, детка!
Я лежу на тренировочном столе, пока мне растирают плечо, и наблюдаю за этим зрелищем, изо всех сил стараясь не рассмеяться. На самом деле это довольно сложно не делать, когда весь зал на его стороне, подбадривает его, когда он раздевается под музыку, кайфуя от нашей победы и своей игры.
— Роудс, сегодня ты у меня на столе, — говорит Кеннеди, одна из тренеров. — Я растираю тебя.
Исайя останавливается посреди танца, его глаза расширяются от волнения, потому что он влюблен в Кеннеди.
— Кенни… Ты серьезно?
Он следует за ней к ее столику, как влюбленный щенок.
— Да. Раздевайся и запрыгивай.
Внимание моего брата переключается на меня, его рот приоткрывается, но в то же время он улыбается. Кеннеди редко вызывается работать с Исайей, потому что этот парень может быть колоссальной занозой в заднице.
Глядя на меня, он указывает на нее, затем на себя, как будто она понятия не имеет, насколько он одержим ею.
Я не могу удержаться от смеха, глядя на него с другого конца комнаты, но затем большой палец моего врача впивается в мою вращательную манжету и стирает улыбку с моего лица.
— Это часть моей награды за хорошую игру? — Спрашивает Исайя Кеннеди, раздеваясь догола, и его ремень со звоном падает на пол. — О какой части тела тебе надо позаботиться с этим растиранием?
— Господи, Роудс.
Кеннеди отворачивается от него как можно быстрее, прикрывая глаза. — Оставь свои чертовы компрессионные шорты. Это не такой массаж. Она бросает на меня быстрый взгляд. — Эйс, что, черт возьми, не так с твоим братом?
— Хотел бы я знать, Кен.
Исайя использует обе руки, чтобы быстро прикрыть свой член, стоя с голой задницей рядом с тренировочным столом Кеннеди. — Ну, ты сказала раздеться, и я возбудился.
Вся комната взрывается смехом. Исайя натягивает шорты и запрыгивает на стол.
— Я просто подумал, — продолжает он. — Наконец-то моя Кенни поймет, что я тот, кто ей нужен. После стольких лет и всего этого напряжения ей потребовалось всего два пробега гомера, чтобы открыть глаза.
В голосе Кеннеди нет интонации. — Никакого напряжения.
Исайя ухмыляется, глядя на нее через плечо. — Детка, напряжение есть. Его можно разрезать ножом. Однажды ты поймешь, Кенни. Тебе нужен настоящий мужчина, а я именно таким и являюсь.
Локоть Кеннеди врезается в правую икру Исайи.
— О, черт возьми! — кричит он, впиваясь зубами в обивку стола, чтобы приглушить звук. Он издает сдавленный стон, его голос срывается. — Кенни! Кенни!
— Вот и все, детка. Скажи ну и кто теперь настоящий мужчина?
Вся комната бьется в истерике, когда мой эгоистичный брат врезается в стол, извиваясь, чтобы убежать от нее. — Тебе нравится причинять мне боль? — Спрашивает он, садясь и выходя из пределов ее досягаемости. — Может быть ты знаешь, что я люблю боль. Некоторые даже называют меня мазохистом в спальне.
Кеннеди изо всех сил старается сдержать улыбку. Они работают вместе три года, и мой брат изо всех сил старался затащить ее в свою постель. Это не сработало. Раньше у нее на безымянном пальце левой руки был бриллиант, а в этом сезоне его нет, кто знает, может быть, это вновь подогрело его решимость.
— Если тебе так нравится боль, ложись обратно на этот стол.
Она похлопывает по подушке.
— Кенни, у тебя был долгий день. Я в порядке. Я не хочу, чтобы ты слишком много работала.
Она смеется, качает головой и уходит. — Слабак.
Мой врач продолжает растягивать мою руку для броска, пока я разговариваю со своим братом. — Однажды ты заставишь ее начать курить.
— Не-а, — говорит Исайя, его голос становится громче, когда он подходит к моему столу, глядя на меня сверху вниз. — Она влюблена в меня. Она пока этого не знает, но это так. И совершенно очевидно, что я влюблен в нее.
— Ясно. С тех пор, как ты каждую ночь ложишься в свою постель с новой девушкой, останавливаясь в тех же отелях, что и она?
Исайя пожимает плечами. — Она меня понимает.
Я хихикаю.
— Я удивлен, что ты остался на массаж. Я думал, ты поспешишь домой, чтобы увести Макса подальше от горячей няни.
— Да, ну, я пытаюсь работать над тем, чтобы ослабить возжи по просьбе Миллер.
— Теперь ты выполняешь просьбы Миллер? Интересно.
— Я думаю, она не так уж и плоха.
Брови Исайи взлетают вверх, на его губах появляется озорная ухмылка. — Она не так уж плоха, да? Кто ты такой и где мой властный старший брат?
Я показываю ему средний палец свободной рукой.
— Знаешь, я тут подумал, может быть, мне стоит прийти сегодня вечером. Убедиться, что с Миллер все в порядке. Если ей не нравится твой дом, она может остановиться в моем.
Мимо проходит Кеннеди, качая головой.
— Как друг, — быстро добавляет Исайя, чтобы она услышала. — Как друг, Кенни!
— Ты идиот, и она не останется в моем доме.
— Но няни Макса всегда жили в твоём доме.
— А у других нянь не было отца, у которого они могли бы переночевать и который живет в тридцати минутах езды.
Они также не выглядели как Миллер, не разговаривали как Миллер и не
