Ночь беззакония - Дилейни Фостер
Хантингтоны не сдаются. Если я и унаследовала от отца какую-то черту, так это его безжалостную мотивацию доказать, что люди ошибаются. Я похоронила себя в школе и на танцах, решив быть самой умной, самой сильной, самой лучшей. Меня приглашали на вечеринки, на которые я никогда не ходила. Несколько девочек из школы предлагали потусоваться или пройтись по магазинам. У меня всегда находился хороший предлог, чтобы не идти. Меня не интересовали ни вечеринки, ни друзья. Мне было достаточно чувства вины, нависшего надо мной, как туча. Я была здесь, а она — нет. Я вырасту, а она нет. Я не могла добавить вечеринки и поиск новой подружки в список вещей, которыми могла бы наслаждаться, но Лирика никогда не смогла бы.
Я получила роль солистки в «Спящей красавице» в SAB. Репетиции были жестокими, а свободное время — иллюзией. Однажды вечером после особенно напряженной репетиции я нашла на переднем сиденье своей машины маленькую золотую коробочку, обернутую фиолетовой лентой. Внутри лежал тюбик Ораджел с запиской, которая гласила: «Слышал, что это помогает, когда хочешь почувствовать онемение».
Я знала этот почерк. Однажды уже видела его на подносе с завтраком после худшей и лучшей ночи в моей жизни.
Почему Каспиан оставлял подарки в моей машине? А еще лучше — как? Он был на другом континенте, жил своей жизнью, а я просто существовала.
По своей прихоти я сняла туфли и натерла мазью пальцы на ногах и между ними, и удивилась, когда это действительно сработало. Жгучая боль от наступающих мозолей исчезла. Впервые за несколько месяцев я села поудобнее, закрыла глаза и вздохнула. Как он узнал, что мне это нужно?
Потому что он всегда знал.
Я все еще ненавидела его, но оценила этот жест.
Жаль, что Ораджел не подействовал так же, когда я натерла им свое сердце.
Перевод группы: https://t.me/ecstasybooks
ГЛАВА 11
Татум
Два года спустя...
Восемнадцать лет
В конце концов, минуты превратились в дни, дни — в недели, а недели — в месяцы. Прошло два года со дня смерти Лирики. Я почти закончила выпускной класс и собиралась окончить школу — без моей лучшей подруги, которая стояла и кричала: «Дааа, сучка», когда я шла по сцене.
Мы должны были поехать на выпускной в Белиз, где разрешенный возраст употребления алкоголя составлял восемнадцать лет. Теперь от запаха алкоголя мне хотелось блевать. Он навевал столько воспоминаний, столько душевной боли, столько сожалений. Я никогда больше не буду пить.
Я устала. Мой разум, мое тело, мое сердце... все это невыразимо уставало. Каждый прошедший день напоминал мне о том, что я строю жизнь без своего лучшего друга. Каким-то странным образом я полагала, что если узнаю правду о том, что с ней случилось, если у меня будет кто-то, что-то, в чем я буду виновата, тогда смогу перестать винить себя. Я смогу жить дальше. Мама говорила мне, что если я буду продолжать в том же духе, то в конце концов перегорю. Боль в моей душе говорила, что она, вероятно, была права. Я искала ответы, которых просто не было. Все жили дальше. Виноватых не было. Не осталось ничего, кроме моей вины, вины, с которой я буду жить до конца своих дней, вины, которая иногда, когда я просыпалась от сна со слезами, текущими по лицу, грозила разорвать меня на части. В глубине души я понимала, что девушка, которая ненавидела наркотики, никак не могла позволить им убить себя. Но если я надеялась на нормальную жизнь, мне нужно было отказаться от попыток выяснить, что произошло. Вместо этого я заставила себя сосредоточиться на воспоминаниях, на хороших временах. Только так я могла выжить.
Мы не ходили в одну школу, но Лирика всегда училась у меня дома. Хотя она была на год старше меня, мы учились в одном классе. Смерть ее мамы очень сильно ударила по ней, и в итоге она пропустила много занятий и осталась в том же классе. Она смеялась надо мной и называла сексуальным ботаником, а я смотрела, как она ест арахисовые M&Ms и пьет Dr. Pepper вместо того, чтобы учиться, потому что она была из тех умных, которым не нужны часы чтения.
Она должна была быть моей парой на выпускном.
Я даже не пошла.
Она собиралась в Сару Лоуренс, а я — в Джуллиард.
Я даже не подала документы.
У нас был план.
Теперь у меня остались только старые фотографии и текстовые сообщения.
Сегодня был день выпускного. Волнение гудело по Ривер-центру, когда мы все шли в одну линию, чтобы найти свои стулья на главном этаже. Наши друзья и родственники сидели на стадионных сиденьях и наблюдали за происходящим на джамботроне, свисающих с куполообразного потолка. Со своего места мы, наверное, выглядели как муравьи, одетые в королевские синие мантии и в квадратных картонных шапочках.
Я сидела между Доун Холм и Джейсоном Инграмом, пока мы ждали, когда назовут наши имена. Хор старшеклассников исполнил национальный гимн. Люди на сцене, включая моего отца, который был там в качестве приглашенного спикера сенатора Хантингтона, а не моего отца, произносили свои речи. Я закончила школу в лучших десяти процентах своего класса, и на моей шее висел шнур Национального почетного общества. Впервые за два года мой отец выглядел гордым, когда увидел, как я иду через сцену. Когда он встал, чтобы обнять, мне пришлось сдерживать слезы. Я списала это на то, что сегодня был важный момент, а не на то, что он впервые за долгое время принял меня в свои объятия.
После церемонии мы все поехали в дом Хэмптонов, где мама устроила грандиозную вечеринку по случаю окончания школы, о которой я не просила.
Мне понравилось здесь больше, чем в любом другом месте, куда мы когда-либо ездили. Это было всего в двух часах езды от города, но казалось, что это целый мир. Наш дом стоял в трехстах футах от Атлантического океана на шести акрах идеально ухоженной зеленой травы. Это был двухэтажный дом из серой черепицы с белым крыльцом. Стена аккуратно подстриженных живых изгородей отделяла травянистый двор от пляжа с белым песком, но
