Тайная семья босса - Лена Лорен
В гневе я совершенно забываюсь. Разум ослеплен, язык неуправляемым становится. Я не сразу понимаю, что мои слова задевают не только отца, но и Октавию. Она зажмуривается и горько всхлипывает в ладонь, прижатую ко рту.
Отец тем временем бледнеет и вздыхает неровно. Голову назад запрокидывает, заглатывает кислород жадно и галстук снова поправляет, словно разряженный воздух вызывает у него удушье.
Я хорошо его знаю. И вижу насквозь.
Как бы там ни было, собственный авторитет значим для него куда больше, чем интересы компании.
А я посмел подорвать его брошенной гранатой. Сейчас он как никогда близок к тому, чтобы потерять доверие и у единственной дочери, тогда как мое доверие давным-давно уже обратилось в прах.
Так пускай Октавия узнает хоть толику правды. Зачем скрывать то, что и так практически лежит на поверхности, что рано или поздно так или иначе всплывет.
Я лишь хотел сбросить розовые очки с Октавии, но, похоже, малость перегнул.
Она резко поднимается с дивана и, не сдерживая слез, выкрикивает:
— Да катитесь вы все! Вы... Вы оба хороши! Гребаные эгоисты!
А затем она убегает из дома на улицу.
С моей стороны это было жестоко.
Всего несколькими фразами я смог разрушить идиллию, в которой Октавия жила все эти годы, ни о чем не подозревая.
А отцу плевать на нее. Он даже ухом не повел.
— Как Андрей? С ним все в порядке? — тихо спрашивает он, словно ему и впрямь интересно.
— Нормально.
— Все совсем не так, как кажется. Я не отказывался от него... Это Маша поставила мне ультиматум, а я ведь тогда уже обосновался в Штатах.
— Мне по барабану, если честно. Можешь не продолжать.
— Давай я дам денег, — тянется он во внутренний карман пиджака, вынимает бумажник и достает оттуда приличную пачку стодолларовых купюр. — Пожалуйста, передай им, можешь не говорить от кого они.
— Андрей с Марией Владимировной ни в чем не нуждаются, — отвечаю я через губу, поражаясь его внезапно проснувшемуся благородству.
Отец кладет деньги на журнальный стол, двигает их к краю ближе ко мне.
— Как это не нуждаются? Да быть того не может, — он вдруг осекается, заглядывая в мое лицо. — Или ты...
— Да, все их расходы я взял на себя! Поздно строить из себя святошу! Закрыли тему!
Мне требуется передышка. Я подхожу к окну, разминая свои затекшие кости. Появляется желание взять из заначки бутылку чего-нибудь забористого и нажраться, потому что на трезвую голову я видеть его больше не могу. А ведь день только начался.
— Хорошо, Влад, — спустя длительную паузу произносит отец, вселяя в меня надежду, что он наконец принял мою позицию, но я ошибся: — раз ты утверждаешь, что дело только в твоей семье, тогда почему в СМИ нет ни единого упоминания о них?
Достало!
Так и хочется сказать ему, что я все выдумал для того, чтобы он увидел различие между нами.
И это чистая правда.
Юле я преподнес несколько иначе, сказав, что тем самым я хотел его уренозить. Отчасти так и есть, но главная моя задача — это доказать, что между нами нет и не может быть ничего общего.
Больше всего на свете я боюсь стать таким же как отец.
Все-таки яблоко от яблони...
Так я хочу сам себе доказать, что кроме группы крови и фамилии нас ничего больше не связывает.
— Потому что в СМИ нет ни единого упоминания обо мне. Я не ты, — отрешенно проговариваю, рассматривая капли дождя, стекающие по стеклу. — Я не распространяюсь о себе и о своей личной жизни прессе. Мы привыкли жить в тени.
— Допустим, но ты ведь можешь перевезти свою семью в Нью-Йорк, а если они не захотят переезжать, то можешь как я жить какое-то время на две страны.
Злость берет всего. Из последних сил я держу себя в узде, но каждое его слово только больнее бьет по нервам, по памяти.
Мне противно все это вспоминать.
— То есть ты сейчас предлагаешь мне стать таким же, как ты? Я правильно понимаю? Пойти по твоим стопам: бросить свою семью, ради карьеры? — повышаю голос, надрывая свои связки. — Найти молоденькую любовницу, заделать ей ребенка и послать к черту ту, что так верила в тебя!? К этому ты ведешь?
— Влад, я понимаю, ты до сих пор не можешь простить меня. Двадцать лет прошло, а обиды все те же.
Смеюсь сам себе...
Люди тратят столько лет на ненависть и обиды. Знать бы в чем смысл?
— Уверяю, через десять лет ничего не изменится, — я разворачиваюсь лицом к отцу и шаг за шагом наступаю на него. — Из-за тебя матери не стало! Ты наплевал на свою семью! И у меня есть яркий пример того, как делать не нужно. Здесь мой дом, здесь моя семья! И тебя в их числе нет! Можешь проваливать! — прорычав, я сгребаю со стола его деньги, швыряю в него и указываю на выход. Отец в спинку кресла вжимается, затравленно поглядывает на меня исподлобья, стряхивает на пол купюры. На лицо ложится тень скорби. — Чего ты ждешь? Убирайся, я сказал!
Я ненавижу его.
Столько дерьма матери пришлось хапнуть из-за этого подонка.
Помню, еще ребенком я засыпал не под колыбельные матери, а под ее плач в подушку.
Дело в том, что отец никогда не считался с семьей. Он ни во что не ставил ни меня, ни мать. Он изменял ей направо и налево, ущемлял во всем, ревновал на пустом месте и держал под замком. А я не понимал, почему моя мама просыпается с опухшими глазами и срывает на мне свою злость. Я и предположить не мог, что человек, которого когда-то считал примером для подражания, станет для меня пустым местом.
Мой отец осознанно причинял боль матери. Он унижал ее, втаптывал в грязь, но не отпускал. Он убивал ее гордость, а она все прощала ему. Из раза в раз, пока он сам не бросил нас.
Я надеялся, что после развода мать заживет новой жизнью. Залижет свои раны и начнет все с чистого листа, но надежды мои так и не оправдались.
Она спилась до смерти. Я ничем помочь не смог.
Мне тогда только-только стукнуло восемнадцать. Я сам мог пойти по кривой дорожке, если бы однажды в пьяном угаре не оказался на ночных запретных гонках. Восемь лет я отдал стритрейсингу. Это стало не только моим хобби, но и отличным заработком, а потом я вдруг бросил гонки. По какой причине — не знаю. Мой приятель также не в курсе, хотя на тот момент мы были лучшими друзьями. Я обо всем делился с ним, но, видимо, я отвлекся на что-то более важное. Других предположений у меня не нашлось.
— Хорошо, как скажешь, — кивает отец, приподнимается из кресла, решительно намереваясь уйти.
