Подонок. Я тебе объявляю войну! - Елена Алексеевна Шолохова
Она закрывает лицо ладонями.
— Тебе станет легче, если их за это накажут, — говорю ей.
Несколько секунд она никак не реагирует, словно меня не слышит. Потом убирает руки и горько усмехается.
— Кто их накажет? Не смеши. Да и не хочу я, чтобы про мой позор знали предки или кто-то еще.
— Это не твой позор. Это их позор, — горячо возражаю я. — Это им должно быть стыдно за то, что сделали. И зря ты думаешь, что им прямо совсем ничего за такое не будет. Не будет — если никто ничего не узнает. А если узнает…
— И что? Даже если узнает, что с того?
Я вспоминаю, как лебезил Платонов перед их отцом. Как заверял, что всё останется в тайне. Что ни одна живая душа ни о чем не прознает. Зачем бы тогда они так суетились? Значит, не такие уж они и неуязвимые, если боятся, что правда вскроется.
— У них отец — публичное лицо, между прочим. Это же такой скандал будет!
— А тебе-то какая разница? — хмурится Полина. — Не над тобой же они издевались.
С минуту я колеблюсь. В конце концов, если я жду от нее искренности, то скрытничать самой не получится. У нас же с ней общее несчастье и, можно сказать, общий враг.
— Они маму мою довели… она до сих пор даже встать с постели не может… инсульт у нее… повторный… из-за них. Правая сторона не работает… И восстановится ли — неизвестно, — голос у меня начинает дрожать, и я ненадолго замолкаю, чтобы взять себя в руки. — Поэтому для меня очень даже большая разница. Я думаю, что они и над ней поиздевались… скорее всего, тогда же. И там же.
— С чего ты решила, что это Смолины? Может, это вообще не из нашего класса.
— Из нашего. Я слышала разговор Платонова. Он сказал, что меня зачислят в тот класс, где учится… виновный. Правда, не назвал фамилию, но узнать ее — всего лишь дело времени. Все равно рано или поздно это всплывет. Всё тайное всплывает. И тогда… тогда они за всё ответят.
— Да ну, — скептически морщится Полина. — Такие как Смолины всегда выходят сухими из воды.
— Потому что такие, как ты, молчат вместо того, чтобы вывести их на чистую воду. Полин, ну как ты не понимаешь, что они сами боятся? Боятся, что об этом узнают? Потому и замять стараются. Подкупить, запугать… Значит, надо сделать так, чтобы все всё узнали. Про тебя, про маму, может, и еще про что-то…
— Ну не знаю, — нерешительно пожимает плечами Полина. И это уже хорошо. По крайней мере, зерно сомнения я в ней посеяла.
— А почему ты уверена, что это Смолины? Ну, что это они маму твою довели…
— Я не то что уверена. Это, скорее, догадки. Если бы была уверена, я про них уже везде раструбила бы, молчать бы не стала.
— Ясно… — вздыхает она.
— Полин, а ты что-нибудь знаешь про мою маму? — спрашиваю с надеждой.
Подумав, она качает головой.
— Нет, я ничего не помню… не знаю…
А мне почему-то кажется, что она врет. Боится и врет. Ну или у меня уже паранойя.
***
После уроков все расходятся, а я иду на математический кружок.
К моему удивлению, кроме меня там всего три человека, не считая преподавателя. Однако еще больше я удивляюсь, когда спустя десять минут сюда заявляется Смолин.
Честно говоря, я даже не знаю, зачем он пришел, потому что мы решаем, а Смолин просто сидит, подперев щеку рукой, и откровенно скучает. Пару раз преподаватель задает ему вопросы, не слишком сложные, и тот отвечает, но так свысока, так небрежно, будто великое одолжение делает.
А ближе к концу занятия Арсений Сергеевич просит его выполнить небольшое, но заковыристое задание. Я и сама сначала не поняла, что оно с подвохом и не имеет решения. Смолин же долго что-то пишет, стирает, черкает. Озадаченно хмурится, трет затылок, взъерошивает волосы, что-то бормочет под нос, но не понимает, что не так.
— Евгения, не поможете Стасу? — обращается ко мне Арсений Сергеевич и добавляет с явным ехидством: — А то он что-то у нас совсем потерялся.
— Здесь нет решения, — с места говорю я.
И математик, просияв, восклицает:
— Верно! Евгения — молодец. А ты, Стас, увы и ах… сел сегодня в лужу…
Смолин бросает на него тяжелый и мрачный взгляд, прямо-таки убийственный, но ничего ему не отвечает. Я вижу, что он очень уязвлен, и с трудом сдерживается, чтобы не наговорить резкостей. Мне тоже не по себе. Не люблю, когда людей унижают, даже если это псих. Только математик рад — щелкнул Смолина по носу и теперь страшно собой доволен.
Попрощавшись с нами, он выходит. Остальные ученики тоже быстренько покидают аудиторию. Не знаю, почему я не вылетаю вслед за всеми, а, наоборот, даже медлю, складывая вещи в сумку. И между делом поглядываю украдкой на психа. Он так расстроился, что даже забавно. Ведь это же такая мелочь, а на нем прямо лица нет. Есть в этом что-то по-детски трогательное. Ну, или это мой какой-то загон. Когда Дэн сильно расстроен, меня тоже трогает и прямо пробивает на нежность.
Уткнувшись в телефон, Смолин кому-то что-то написывает, потом вдруг резко поднимает на меня глаза.
— Что? — спрашивает с наездом.
— Ничего.
Он возвращает всё внимание в телефон, но лишь на несколько секунд, затем снова бросает на меня взгляд. На этот раз уже не столько раздраженный, сколько внимательный. Даже, я бы сказала, заинтересованный. Он убирает телефон в карман и неспешно направляется ко мне, плавно огибая столы между нами.
Я тут же начинаю нервничать. Какого черта я тут торчала, еще и пялилась на него? Уже бы ушла давно спокойно!
Когда он подходит ближе, говорю первое, что на ум пришло.
— Спасибо, что вчера все-таки дал мне одеться и уйти… и что других задержал…
Я, между прочим, совершенно искренна. Хоть он и псих, хоть я и злюсь на него, и вообще считаю не самым приятным человеком, не говоря уж про мои подозрения, но вчера он всё-таки спас меня от жуткого позора. И я благодарна за это. Но только за это.
Раздражение и огорчение в нем исчезают окончательно. Смолин на глазах превращается в себя прежнего: наглого, самодовольного мажора. Все-таки расстроенным он выглядел куда привлекательнее.
— Пожалуйста, но за тобой теперь должок, — ухмыляется он.
— Ладно. Если однажды окажешься в женском душе, я тоже дам тебе уйти.
А он
