История Б - Григорий Васильевич Романов
Димка хотел разглядеть случившееся и попытался втиснуться в набежавшую толпу. Но Алексей жестко взял его под руку и выдернул обратно:
– Пойдем, нечего здесь смотреть. Нет больше Ана…
Вовремя спохватившись, он не договорил имя. С неохотой Дмитрий ушел вместе с другом.
Прощай, несбывшаяся мечта. Увидимся в следующей жизни.
* * *
Через неделю после описанных событий, Алексей навсегда покинул город Т. Эта неделя целиком ушла на сборы, а так, он уехал бы и раньше.
На вокзал его пришел проводить Дмитрий. За общим, пустым разговором ощущалась тоска. Оба знали, что едва ли встретятся когда-нибудь еще. Будут, конечно, и перезвоны, и переписка, и видеосвязь. Все будет, но сойдет на нет. Не сразу, но сойдет, и неизбежность этого обоим отравляла расставанье.
– Да, кстати, помнишь ту девушку, которая под трамвай попала?
– Девушку? А, да… девушку… по фамилии Каренина, – отозвался Леха с деланным равнодушием.
– Там вообще, мрак какой-то.
– В смысле?
В этот момент бабуля с двумя огромными клетчатыми баулами, громко поинтересовалась:
– Молодые люди, это В-ский поезд?
– Да.
– А восьмой вагон?
– Прямо перед вами.
– Сыночки, не поможете мне с сумками?
Где ж тут отказать? Оба впряглись в бабушкину ношу под причитания и бесконечные благодарности.
– А вы тоже с нами? – поинтересовалась проводница.
– Я – с вами. – ответил Алексей.
– Тогда заходите. Мы отправляемся.
И вышло в итоге, что про «какой-то мрак» Димка так и не рассказал. И слава богу. Потому, что мрак, – это то, что угодив под трамвай, Анастасия была на третьем месяце. Откуда Дмитрий об этом узнал? Понятия не имею! Но, думается мне, что знание это, даже для Лехиных дел, было бы уже через чур. С него и Насти довольно будет.
Так и осталось неизвестным, намеренно ли шагнула Настя под старый, грохочущий трамвай или просто шла, не разбирая дороги, раздавленная свалившейся на нее роковой новостью. Официоз, иначе как несчастным случаем, произошедшее не счел.
Как бы там ни было, СПИД вновь подтвердил свою репутацию смертельного недуга. Отобрал жизнь, даже когда его и не было…
С тех пор прошло три года. В родном городе у Алексея все сложилось хорошо. Жизнь потекла своим чередом.
О произошедшем он намеренно старался не вспоминать, и это ему неплохо удавалось. Да и чего ворошить былое?
Но теперь, сидя на даче, в плетеном кресле, он предался воспоминаниям. Знал, – все равно, когда-нибудь, это придется сделать. Сегодня он почувствовал, что готов.
Он вспомнил те события, что-то подробно, что-то вскользь. Лишь финальную сцену опустил, только обозначив в сознании.
С удовольствием отметил Алексей, что не ощущает никаких угрызений. На душе было не весело, но спокойно. Будто не он, – кто-то другой был героем этого семейного многоугольника, отлившегося в металлическую оградку.
Но, кто же он, этот герой? Оскорбленный муж? Блюститель морали? Изобретательный борец за справедливость? А главное, виноват ли он в этой долбаной финальной сцене, в этом ужасе, приключившемся на ровном месте?
Все цари, обитающие в голове, единогласно постановили: невиновен!
Логика заявила, что такого развития событий невозможно было предвидеть, значит, невозможно и последствия отнести на свой счет.
Мораль указала пальцем на блядунов, по чьей вине все и произошло, припомнив, не знаю, кстати ли, Священное Писание, чуть ли не Аз воздам, что придало ее выводам некоей сакральности.
Гордость, с высоко задранным носом, отчеканила, что измена, мол, должна быть наказана по-любому. И, кстати, то что было сделано, еще достаточно мягкий вариант.
Смелость, под чьим именем скрывалось что-то другое, поддакнула: да-да, всех извести надо было, засранцев, мордами об асфальт повозить!
Юмор, которому, уж казалось бы, и слова давать не следовало, чего-то похабно съязвил. Грубо, но тоже в кассу.
Любовь и ее альтерэго – ревность вообще промолчали. История-то не их, как ни крути. Итоги голосования этих барышень совершенно не интересовали.
Но, кроме них, еще один тихий персонаж отмолчался в стороне, ничего не возразив.
Но, вопреки общеизвестному правилу, что молчание – знак согласия, его молчание… Ах ты, господи, его молчание… глухое и тяжелое, как гиря на ноге. Потому, что оно может быть долгим, очень долгим.
Но, все эти легкомысленные обитатели черепной коробки, все эти моралисты, реалисты, хохмачи, языкастые адвокаты собственной подлости, все они знают, – его молчание не будет вечным.
Однажды, когда про персонажа этого уже забудут, а его безмолвие войдет в привычку, когда сытое самодовольство уже откроет рот, чтобы произнести что-то типа: жизнь прожита не зря! …а на очередном круглом юбилее самолюбие расслабится под слащавые здравицы, этот мнимый немой шепнет что-то на ухо. Что-то такое, от чего мурашки пробегут по загривку.
А потом станет повторять, еще и еще, все чаще и громче. Голос его укрепится, перестанет быть шепотом, перейдет на повышенные тона с истеричными нотками. И откроет ему настоящее, истинное имя того, что он сделал. И это имя станет вторым Лехиным именем, прибавится через дефис к его фамилии, пока первая ее часть не сотрется и не забудется.
А потом не останется ничего, кроме этого голоса. Голоса самого несговорчивого и неумолимого обитателя души. Обитателя по имени совесть.
Правда, случится это еще не скоро. А может, и вовсе не случится.
Что, как если, переедет его завтра КамАЗ? И не услышит Леха этого ничего.
И помрет счастливым.
…Менее трагичным вариантом может стать склероз.
Так что же, Алексей, ты не спросил: В чьем переводе лучше заходит Гёльдерлин?
