Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

— Я буду контролировать каждый твой шаг. Каждый! Поверь, мне хватит на это времени и сил. Ты больше никогда и никуда не выйдешь без меня. Я буду проверять каждое твоё слово, каждый поступок, и хочешь или не хочешь — заставлю прекратить это безумие. Я не дам тебе погубить себя, Алёша. Ты не заслуживаешь больше свободы и доверия, но ты… Ты — моя! И я не допущу, чтобы ты куда-то ушла или пропала. Я просто не смогу с этим жить. И этого не будет. Никогда.

— Никогда не говори никогда, — это был даже не ответ, а скорее тихая мысль вслух, но Марк расслышал её. А, может, в своём желании полного контроля он научился читать в моем сознании то, о чем я не хотела бы говорить.

— Даже так? Значит, ты хочешь со мной поспорить? Доказать, что я не прав? — отстранившись на долю секунды, Марк резко развернул меня лицом к себе, чтобы видеть мои глаза и понимать, что я улавливаю смысл его слов. — Шутки кончились, Алёша. Я сдержу слово, даже если мне придётся надеть на тебя наручники или смирительную рубаху. И мне все равно, веришь ты в это или нет.

Чувствуя, что против воли меня начинает увлекать его упрямая решимость, что хочется хоть немного, но отступиться от своих решений, поддаться гипнозу его жёсткой непреклонности, я вдруг увидела нас обоих, словно со стороны. Находясь рядом, прямо сейчас Марк тоже соприкасался с чернотой и пустотой, которая уже поставила на мне отметину. И я испугалась, вновь забившись его руках, пытаясь вывернуться, отпрянуть, не заражать его этой липкой губительной жижей, уберечь от того безумия, которое стало частью меня самой, частью моей жизни.

— Ты не удержишь меня, не удержишь… Не надо этого делать! Не надо, Марк… Не надо держать! Так только хуже, неужели ты не понимаешь?

Чем больше я вырвалась, тем большую злость это вызывало в нем. Впервые натолкнувшись на непробиваемую стену, которой я отгораживалась от него, Марк чувствовал себя бессильным, и от этого попытки взломать её становились лишь более агрессивными, более яростными. Теперь он не утруждал себя тем, чтобы экономить силу и не причинить мне боль — наоборот, казалось, он хотел сделать это, специально, жёстче, сильнее, чтобы мне стало страшно, чтобы я одумалась и никогда больше не убегала от него. Я тоже сопротивлялась со всем отчаянием и упорством, на которые была способна, зная одно — мне нельзя сдаваться, нельзя уступать, иначе я погублю нас обоих.

Эта безумная борьба оглушала и ослепляла, вымещая все остальное за грань сознания. Все, что я могла слышать и чувствовать — это лишь наше тяжёлое дыхание, бешеную пульсацию в висках, треск одежды, стук по асфальту отлетающих пуговиц, тепло крови и разодранной кожи под ногтями — кажется, я сильно оцарапала Марку лицо, а может, это была и моя кровь. В попытках прекратить истерику то ли Марк отвесил мне громкую пощёчину, то ли я сама ударила его, чтобы отрезвить, вернуть возможность слышать и понимать, что находиться рядом со мной просто-напросто опасно.

Но отрезвления уже требовала я сама, окончательно запутавшись в своих желаниях, продолжавшая упрямо твердить: "Отпусти! Пусти меня!", но при этом больше не отталкивая Марка, а наоборот — исступленно притягивая его к себе, срывая с плеч пиджак и рубашку, мешавшую чувствовать его тело, в которое хотелось вцепиться и расцарапать до крови — и в то же время заживить, успокоить каждую рану, нанесённую мной. Я целовала его так жадно, так исступленно, будто продолжала спорить с ним, и при этом перечёркивала все наши ссоры, прошлые и будущие. Я признавала свой оглушительный проигрыш, понимая, что не смогу уйти навсегда даже ради его безопасности, но и выигрывала — ненадолго, ровно на то время пока у меня были его поцелуи, его руки, вскрывавшие меня изнутри, вымещавшие пустоту, которая, казалось, полноправно завладела мной.

— Ты выиграл… — чувствуя, что мне не хватает дыхания, чтобы говорить, прошептала я, чуть не плача от горечи и сладости это признания. Но Марку этого было мало — его пальцы впились в мой подбородок с такой силой, будто бы собирались раскрошить челюсть.

— Повтори! — глядя мне в лицо, хрипло приказал он, пока я, судорожно вцепившись в его плечи, хватала ртом воздух, пытаясь не потерять его взгляд, не закрывать глаза.

— Ты… выиграл. Я не смогу уйти.

— Ещё раз! Громче! — каждое его слово было резким и хлестким, словно ритмичный удар хлыста.

— Ты выиграл! Я не смогу уйти! Никогда! — закричала я, захлёбываясь рыданиями вовсе не от того, что кривые кирпичи стены в кровь ободрали мне спину, а острая бляшка ремня Марка врезалась в бедро. Было очень страшно осознавать, что я переоценила себя, что не могла противостоять ему, что каждый мой шаг прочь от него будет оборачиваться двумя шагами навстречу — всегда. И даже сейчас я рыдала не только от осознания своей слабости, но и разрываемая глупой, досадной, ослепительно яркой эйфорией от того, что Марк всё-таки смог, переломил меня, укрыл собой посреди этой непроглядной ночи, полной морока и давних кошмаров.

— Я не уйду, я не смогу сделать этого, — дрожа всем телом и прижимаясь к нему с невыразимой нежностью, повторила я, искренне веря в свои слова и от этого испытывая только больший ужас вперемешку с лёгкостью бездумного и беспечного парения. Напряжение борьбы и противостояния отпустило — и мы остались вдвоём, раздавленные невозможностью быть друг без друга, обнажившие все свои самые уязвимые точки, посреди руин наших стремлений научиться жить спокойно и мирно.

Я приняла этот выбор со спокойной обречённостью — ни протестовать, ни прятаться больше не имело смысла. Я останусь рядом с Марком до конца, каким бы он ни был, стараясь меньше вредить ему, держать подальше от моей внутренней темноты и пустоты. Это будет трудно, но другого выхода у меня нет.

Марк же, казалось, только сейчас начал в полной мере понимать, что произошло, все ещё крепко сжимая мои плечи, и потрясение в его глазах не могла скрыть даже привычная уверенная сосредоточенность. Он понимал, что по-старому жить мы не сможем, а как будет по-новому… он ещё и сам не знал. В одном я могла не сомневаться — отступаться от своих обещаний держать меня день и ночь под неусыпным контролем он не собирался. Но и я не собиралась больше давать ему поводов для волнения. Я хотела просто закрыться, уйти в себя и причинять ему как можно меньше вреда.

Внезапно мне стало очень зябко и неуютно — окружающий мир напомнил о себе промозглым ночным холодом, лизнувшим мои обнаженные плечи и грудь, и болью в ступнях, в которых застряли мелкие осколки битого стекла. Марк, аккуратно отпустив меня и убедившись, что я могу стоять, присел на корточки, чтобы осмотреть мои ноги, после чего, тихо чертыхнувшись, осторожно извлек пару самых крупных стекляшек.

— Алёша… Тебе надо к врачу. Нужно, чтобы тебе прочистили и обработали раны, — его голос был глухим, и я подозревала, что сейчас им владеют не самые лучшие чувства, несмотря на то, что он добился своего.

— Я не хочу. Не надо, Марк, не вези меня в больницу. Мы сами со всем справимся, дома, — пытаясь натянуть повыше разорванное платье, которое упорно сползало вниз, возразила я, не желая, чтобы сейчас меня видел кто-либо, кроме него. — У тебя тоже с лицом далеко не все в порядке. Мы очень странно выглядим сейчас, ты и я. Не надо никуда ехать. Вдруг ещё станет известно на твоей работе, начнутся неудобные расспросы… Пойдём домой, там и приведём себя в порядок. Там все спокойно и никто нас не выдаст. Ничего плохого не сможет скучиться с нами в нашем же доме.

Ничего не ответив, Марк лишь молча опустил голову и поднял с земли свой пиджак, после чего отряхнул его от пыли и набросил мне на плечи, вновь чертыхнувшись после того, как я не смогла сдержаться и тихо застонала от прикосновения ткани к расцарапанной спине.

— Иногда мне кажется… И я боюсь, что прав… Когда-нибудь мы убьём друг друга, Алёша. Если не научимся останавливаться. Я всякий раз думаю, что мы уже научились, что подобного больше не повторится, но это происходит. Снова и снова. И я не знаю, что с этим делать.