Дмитрий Ребров - Шалости фортуны
И тут нервы Насти не выдержали — она бросилась к Потапову.
— Гена, назад! — рыдая, кричала она на бегу. — Назад! Тебя убить хотят! Уезжай, Геночка!.. Уезжай скорее!..
Едва увидев ее, Потапов понял все. На ватных ногах он кинулся навстречу и обнял ее.
— Настенька, родная, все позади… — успокаивал он ее срывающимся голосом. — Все улажено. Поверь, больше нет никакой опасности. Успокойся, милая. Ну пожалуйста, успокойся…
Настины рыдания становились все глуше. Потапов через ее плечо увидел в своей машине Тарасова — его холодные глаза и ухмылку. Генриха Ивановича окатило ненавистью. Ведь это именно он, Тарасов, припомнив на «мальчишнике» историю первого брака Потапова, вызвался устроить эту проверку! Какая мразь! Сволочь! А сам-то?! Сам?! Как мог послушать этого подонка?!
«Господи, что же со мной стало?! — думал он, цепенея от стыда и раскаяния. — Она ведь под пулю за меня пошла! Как же мне жить-то теперь?!»
А Настя, продолжая всхлипывать, все старалась повернуться так, чтобы остаться между Потаповым и ненавистным салоном «Нега».
…Они стояли, прижавшись друг к другу, медленно приходя в себя, а мимо текла равнодушная людская река. И никому, в общем-то, не было дела до этой странной пары в одинаковых мужских пальто, шляпах и ярко-красных шарфах…
Прошло два года. В Узловом на полную мощность работает линия по производству линолеума, да и в целом потаповский «Баксан» процветает. Из компании, правда, ушел Тарасов — по слухам, из-за какого-то конфликта с шефом. Настя успешно учится в Гнесинке, говорят, ее ожидает большое будущее. В семье Потаповых тоже все замечательно. У них родился первенец — сын Димка, и Генрих Иванович рад этому безмерно.
Настя так ничего и не узнала об устроенной ей проверке. Она по-прежнему души не чает в своем Геночке — самом умном, добром и надежном мужчине на свете. В общем, все прекрасно. Разве что одна мелочь…
К великому огорчению Потапова, у Насти никак не отрастает ее роскошная коса. В чем тут причина, неизвестно, а только не отрастают волосы — и все!
Вот ведь как…
Портрет офицера в штатском
Татьяна нервничала. Меньше всего на свете она хотела бы видеть человека, которого сейчас ждала. Единственным утешением было то, что эта встреча, без сомнения, последняя. Накануне она передала бывшему мужу оставшуюся часть денег за их квартиру, нотариус оформил необходимые документы, и все могло бы закончиться еще вчера, если бы не одна мелочь. Ее бывший забыл ключи и обещал передать их ей сегодня здесь, на Пушкинской площади. Татьяне совсем не хотелось с ним встречаться, но допустить, чтобы ключи от ее дома были у кого-то еще (тем более — у опустившегося алкоголика), она не могла. Конечно, можно было бы поменять замок, но сейчас у нее не было ни сил, ни желания заниматься этим.
Вдобавок к неудачам на личном фронте навалились проблемы на работе. Фарси, который Татьяну обязали выучить всего за год, давался неожиданно тяжело, это ее раздражало и тоже не прибавляло оптимизма.
«Почему жизнь такая сложная? — с тоской подумала Таня. — Как это, кстати, будет на фарси? Чиро зиндеги… э-э-э чиро зиндеги интоур… А как же «сложная»-то?..»
…Лощинин с цветами в руке стоял у памятника Пушкину и ждал сестру. Его отпуск подходил к концу, и по дороге домой, на заставу, он заехал на несколько дней в Москву, чтобы повидаться с сестренкой. У Наташки начались нелады с мужем, это тревожило Лощинина. Зятя своего он терпеть не мог (и что только Наташка в нем нашла!), поэтому предпочел остановиться в гостинице. Днем он позвонил сестре на работу и назначил встречу у Пушкина, неподалеку от Наташкиной редакции. Она обещала быть в шесть — если, конечно, не случится какого-нибудь аврала.
Сестра опаздывала. Лощинин чувствовал себя неловко. Здесь, у памятника, бурлила жизнь, ежеминутно встречались пары, молодые и не очень, целовались, дарили цветы… Ему казалось, что со своим букетом и бесконечным ожиданием он выглядит этаким унылым кавалером-неудачником, получившим полную и окончательную отставку.
Прошел почти час. Лощинину стало ясно: у Наташки на работе очередной завал и назначенная встреча не состоится. Надо было идти звонить, договариваться заново. Но сперва следовало избавиться от надоевшего дурацкого букета.
Лощинин огляделся: кому бы сделать неожиданный подарок? Его внимание привлекла девушка, тоже уже довольно долго и безрезультатно ждущая кого-то. Ее красивое лицо застыло в напряженном ожидании, как показалось Лощинину, тревожном и тягостном.
Он подошел к ней и сказал несколько развязным от робости тоном:
— Девушка, сделайте одолжение — примите, пожалуйста, в знак искреннего восхищения от неизвестного вам соотечественника…
Татьяна обернулась. Перед ней, смущенно улыбаясь, стоял загорелый белобрысый парень с цветами в протянутой руке. Ничего особенного: короткая стрижка, нос картошкой, серые глаза под выгоревшими бровями и белесые, пушистые, как спелый одуванчик, ресницы.
«Типичное Нечерноземье, — раздраженно подумала Таня. — Как же тебя отшить-то, «соотечественник»?..
Она на секунду опустила глаза, раздумывая, а потом, слегка прищурясь, прямо взглянула на него и надменно, с издевкой, отчеканила:
— Чи лозем аст? Ман шумо ро нафамидам[1].
«Соотечественник» удивленно и растерянно захлопал своими «одуванчиками», а Таня победно вскинула голову и гордо отвернулась.
Но парень тут же, будто из-под земли вырос, снова возник перед ней. Прижав руку к груди и лукаво улыбаясь, он опять протянул ей цветы и произнес:
— Сахтгир наконид. Содэ, ман михохам ин гульхо робе шумо ходие дехам. Хохеш миконам, онхо ро бегирид[2].
Таня, уже открывшая было рот, чтобы послать его по-настоящему, так и замерла.
Произнеси эти слова со своего постамента бронзовый Пушкин, она, кажется, удивилась бы меньше. У нее был такой забавный, совершенно ошеломленный вид, что Лощинин не выдержал и рассмеялся.
Он хохотал по-мальчишески громко, открыто, запрокинув голову и покачиваясь на широко расставленных ногах. Букет он по-прежнему протягивал Тане, и цветы в его руке трясли головками в такт его хохоту, словно тоже смеялись.
Смех парня был таким заразительным, что Таня, придя в себя от изумления и оценив комизм ситуации, не сдержалась и тоже захохотала.
Она забыла уже, когда в последний раз так смеялась — взахлеб, до слез, до колик…
Этот их совместный искренний, самозабвенный смех как-то легко и естественно сблизил Таню с незнакомцем, и поэтому ее ничуть не покоробило, когда, отсмеявшись, он довольно бесцеремонно спросил:
