Кэти Летте - Родовое влечение
– Будучи черным…
– Знаете, дорогуша, немножко косметики не причинит боли, – вполне доброжелательно предложила Джиллиан.
– Они тестируют косметику на бедных маленьких щеночках и кошечках.
– Ну почему вы печетесь только о симпатичных животных? А как же крысы и слизняки? – продолжала подкалывать ее Джиллиан. – Это тоже взглядизм, да?
– Я случайно захватил с собой свою последнюю поэму, – объявил Хамфри, глухой к разыгрывающейся вокруг него драме. – Прочитать?
– Будучи черным…
Мэдди тупо обвела их взглядом. И неожиданно сообразила, что на самом-то деле Алекс ей все сказал. Просто в Англии никто не говорит по-английски. Все говорят эвфемизмами. Вот бы ей такие же наушнички, как у заседателей в ООН. Она бы расшифровала все, что ей наговорили в Лондоне.
«Австралийцы, – сказал Хамфри, – так забавны». Сейчас Мэдди поняла смысл его слов. Они означали: «Катись прочь, ты, трепло из колонии».
«Хорошо, что вы пришли, – приветствовала ее Соня на пороге своего дома в Челси, когда Алекс привез Мэдди к ним на обед, – мы считаем важным расширять наш круг новичков». Теперь Мэдди перевела это как «В последнюю минуту кое-кто не пришел, и мы не нашли никого, кроме тебя, чтобы заменить отсутствующего и сохранить нужное число гостей».
Еще были отвратительные продавщицы на Бонд-стрит.
«Немного свободно» расшифровывалось как «Ваш размер восьмой, но у нас только четырнадцатый». «Какой элегантный и необычный туалет» означало, что цена значительно выше отметки в тысячу фунтов. Под «Здесь присобрать, тут подвернуть, там подогнуть» следовало понимать, что переделка будет стоить дороже, чем сама вещь. А «Прямо как на вас сшито!» переводилось: «Только у тебя хватит ума купить это!»
И еще Алекс. Его «Нужно кое-что обсудить и решить кое-какие проблемы» подразумевало закладную на дом, полноприводной «племенной» автомобиль, набор «сделай сам» для принятия решений, квартиру на Мейда-Вейл и фамильный дом в Оксфорде с женой Фелисити – комментатором, который публикуется в нескольких газетах и пишет, как выразилась Гарриет, «забавные и прикольные рассказики о счастье супружества».
Алекс уже успел прийти в себя и теперь опять развернулся вовсю. Он хохотал, сыпал шутками, открывал одну бутылку за другой.
– Эй, первым это сказал Дега. Без несовершенства нет жизни, – заявил он, похлопывая Мэдди по руке. Он предпочитал говорить не о «браке», а о «ситуации, аналогичной супружеству».
– Послушай, Александр, ты должен когда-нибудь вырасти из этих… – Гарриет пронзила взглядом Мэдди, – дешевых увлечений.
Сидя за столом, потягивая вино, стараясь не разрыдаться на глазах у всех заинтересованных лиц, Мэдди наконец-то поняла, что значили сыпавшиеся, как крупа из порванного пакета, опасные для жизни экспедиции. Погони за китобоями и морскими лисичками. Вопросы в камеру, стоя по колено в косяке южноамериканских пираний. Поездки на бешеной скорости по дорогам со знаком «Проезда нет». Парковка машины в запрещенных местах. Спрыгивание с поезда на ходу. Прибытие в аэропорт за несколько минут до взлета самолета. Тесная кабинка в туалете, заднее сиденье в машине. Любовные связи и умалчивание о семейном статусе. Все это нужно было для того, чтобы проверить, как долго он сможет выходить сухим из воды. Итак, она полюбила адреналинового наркомана.
– Кроме того, – к Алексу, стоявшему по стойке «вольно», вернулся присущий ему нахальный и беззаботный эгоизм. Этот человек был наделен даром самопрощения, – разве адюльтер может быть преступлением? Тогда любовь – преступление, но это бессмыслица, не так ли?
Мэдди подумала, что в его словах столько же логики, сколько в утверждении, что если ты ешь мясо, то нет ничего зазорного в том, чтобы быть каннибалом.
Короче, хватит «пить из чаши жизни». У Мэдлин Вулф, оставившей свой дом и свой мирок ради того, чтобы окунуться в помои, возникло ощущение, будто на дне выгребной ямы она нашла утонувшего, полуразложившегося таракана.
Часть вторая
ОСЛОЖНЕНИЯ
Осложнения
Восемь вечера. Великий Боже! Позвоните в «Книгу рекордов Гиннесса»: это будут самые продолжительные роды за всю историю человечества. Усыновление с каждой минутой выглядит все более привлекательной альтернативой.
– Доктор, возможно, эпидуральная анестезия? – спрашивает акушерка.
Эпидуральная анестезия? Эвтаназия – вот что меня больше интересует.
Я смотрю на мужчину, который возится у меня между ног. Есть что-то знакомое в его замкнутом взгляде, сухой улыбке.
– Сестра, при эпидуральной анестезии мисс… – он заглядывает в карту – Вулф не сможет тужиться. У нее раскрытие все еще четыре сантиметра. – В руках он держит нечто похожее на вязальный крючок. – Я собираюсь прорвать пузырь.
Иоланда, посапывающая в кресле, просыпается, как от толчка.
– Эй, что вы делаете? У нее уже отошли воды!
– Нет, это подтекали задние воды, – поясняет акушерка.
Ио-Ио уже на ногах и отплясывает зажигательную джигу у кровати.
– Не забывайте, что можно и отказаться. Малышка родится в сорочке. Это счастливая примета. Как Дэвид Копперфильд. Она никогда не утонет в море. – Она взмахивает руками, и я вижу, что у нее волосы под мышками слиплись от пота. – Мэдлин, это ваше тело. Доктора, особенно доктора-мужчины, очень любят во все вмешиваться! Пусть природа делает свое дело.
«И заберет мои страдания», – хочу я сказать, но не могу.
– У нее гипотоническая инерция. Прорыв пузыря значительно ускорит роды. – Глупая я, глупая. Думала, что стоны и крики, эхом отдающиеся по коридору, издают пациенты. А оказывается, это вопят врачи, обезумевшие от затянувшихся родов, которые мешают им попасть домой к началу матча по гольфу. – В противном случае я использую синтоцинон.
Теперь они говорят на санскрите.
– Что? ЧТО?
– Это синтетическая форма, – медленно, будто я иммигрантка, только что прибывшая из Узбекистана, расшифровывает мне Иоланда, – окситоцина, естественного гормона.
– Хватит измываться надо мной и достаньте эту проклятую штуку оттуда! – О, умиление перед великим таинством рождения! От него на глаза навертываются слезы, правда? Я представляла белоснежное белье и бледные краски рассвета, сияющего Алекса рядом с собой… Я чувствую, как что-то треснуло, по мне потекло что-то теплое, на простыне расплывается кровавое пятно, напоминающее разлитое «божоле». Набивший оскомину «Нью-Йорк, Нью-Йорк» сменяется не более уместным «Вима-вей, вима-вей, вима-вей, а-а-а». К моему непередаваемому ужасу, Иоланда начинает подпевать. Трубы радиатора судорожно вздыхают, как чахоточный больной между приступами кашля. Когда врач уходит, я прислушиваюсь к доносящемуся из-за окна смеху людей, которые не испытывают боли. Мне кажется, что мое тело пытается вывернуться наизнанку.
