Энцо Бьяджи - Причуды любви
— Были ли в вашей жизни обиды, которые вы помните до сих пор?
— О, сколько угодно, но это все очень личное, и я не стану приводить примеры. Нет, не стану.
— А у кого из близких вы искали утешения? И вообще, с кем больше всего считались?
— Пожалуй, таким человеком отчасти была Мэрилин. Я увидел многое в жизни ее глазами: тоску, страдания, каких я раньше не знал и не понимал. Помочь ей я не мог, да и никто бы, наверное, не смог, а вот она сделала из меня другого человека, поэтому я никогда ее не забуду.
— Как вы думаете, почему в Америке так много крупных писателей-евреев? Сол Беллоу, Сэлинджер, Рот, тот же Мейлер?..
— После тысячелетий рабства и унижений, особенно в Европе, но частично и здесь, наступила эпоха, когда к евреям стали относиться как ко всем остальным гражданам. Возможно, это явилось для нас неожиданностью, и мы как бы празднуем свое освобождение. Поколения, идущие за нами, уже не видят здесь ничего из ряда вон выходящего. Мы же помним пережитые унижения, а нашим отцам и дедам пришлось еще тяжелее. И вот в процессе великой эмансипации евреев писатели открыли для себя мир, ранее им недоступный.
— Каковы ваши политические убеждения?
— Ну, пожалуй, я бы причислил себя к либералам, хотя это слово мне не нравится, поскольку либералы, как правило, ничего не делают, считая, что с них хватит одного названия. Нет, не знаю, куда себя отнести, в целом меня не устраивает ни одно из политических течений. К тому же у меня много других проблем. Я прекрасно понимаю всю глупость и бессмысленность политического механизма и тем не менее не могу сказать, что политика меня вовсе не интересует.
— Вы о чем-нибудь сожалеете?
— Каждый день и всегда о разном. Однако постоянно предаваться меланхолии — не в моих правилах. Людям, особенно в старости, свойственно мучиться раскаянием, угрызениями совести, а мне жаль тратить на это время. Я знаю, что все равно не смог бы себя переделать, что жизнь так уж сложилась, вернее, я сам так ее сложил. В основном человек сам творит свою судьбу — таково мое убеждение.
— Но в этом вашем убеждении остается хоть какое-то место надежде?
— Конечно. Я по натуре оптимист. Во всяком случае, когда я чем-то занят и нахожусь среди людей. Но стоит мне уединиться со своими мыслями, я тут же превращаюсь в пессимиста. Глупо, да? И все же давайте не будем терять надежду.
В уста Квентина, главного героя своей пьесы «После грехопадения», Артур Миллер вложил такие слова: «Вот почему я просыпаюсь каждое утро и чувствую себя юным. Да-да, и теперь тоже! Как будто ничего не случилось, как будто я могу снова полюбить жизнь и все начать сначала. Я знаю, что, когда мы встретимся там, в бездне, никакая благодать нас не осенит. Не в саду, где раскрашенные деревья с засахаренными плодами, не в фальшивом Эдеме! Нет, мы встретимся именно в бездне, после грехопадения, после стольких смертей…»
Светлана и Алексей
Любовь закончилась Лубянкой…
Алексей Яковлевич Каплер лежит на диване. Лицо усталого, больного человека. День душный, сумрачный. На березы, окружающие дачу, падают первые капли дождя. Мы условились поговорить о нем самом, о Светлане, о встрече, которая изменила жизнь этих двух людей. О любви, захлебнувшейся в серой обыденности. Нет ничего печальнее, чем смерть любви, — кажется, так сказал один русский писатель.
Я понимаю, что для него это нелегкий разговор.
— Мы познакомились осенью сорок второго, — начинает он. — Меня с Романом Карменом и Константином Симоновым пригласил на дачу в Зубалово Василий Сталин, брат Светланы, большой весельчак. Он вечно собирал шумные компании из спортсменов, летчиков, киноактеров. Много пил. Ему все было позволено: как же иначе — такой молодой и уже генерал авиации! Его любимым рестораном был «Арагви», там даже во время войны хорошо кормили.
Василий Сталин — натура сложная, противоречивая, с множеством недостатков, но весьма самобытная.
Три раза женат. Первая жена — Галя, подруга детства, вторая — Нинель, дочь маршала Тимошенко, третья — Капитолина Васильева, чемпионка по плаванию. Говорят, все они его обожали…
В Светлане меня поразило необыкновенное сочетание ума и женственности. Ее оценки — людей, советской действительности — всегда были резки и свободны. Но чувствовался в ней некий надлом. «Я как-то прочла роман Кронина «Замок Броуди», — рассказывала она мне, — и подумала, что это обо мне. Я тоже обитаю в неприступной крепости, и за мною постоянно следует чья-то тень».
Стояла страшная зима. За три месяца советская армия потеряла два миллиона бойцов, восемь тысяч танков, пятнадцать тысяч орудий. Во время воздушных налетов даже кремлевские руководители прятались в бомбоубежище. Сталин был недосягаем. Почти не выходил из кабинета, спал не раздеваясь, часами изучал карты; свет у него горел круглые сутки.
Светлана заканчивала среднюю школу. Черчилль, однажды увидевший ее на банкете, отзывается о ней так: «Красивая, ладно скроенная, голубоглазая, рыжие волосы, милая улыбка».
Ее подруга Анита Галлиусси, дочь итальянского коммуниста-эмигранта, добавляет к этому портрету: «Светлана держалась скромно, со спокойным достоинством, никогда не заносилась, не в пример капризной и тщеславной Светлане Молотовой».
В шестнадцать лет она очень одинока. Берет частные уроки английского языка и музыки. Причесывает ее нянька, один генерал — Власик — составляет ее распорядок дня и диктует, с кем дружить.
Атмосфера обожествления ее «папочки» угнетала Светлану. На уроках географии им твердят о местах, увековечивших его имя: пик Сталина на Памире, Сталинград на Волге, ЗИС — завод имени Сталина. На нее эти почести тоже распространяются. В Большом театре дают балет «Светлана», в ГУМе и других магазинах в продаже одеколон «Светлана», хотя отец терпеть не может запаха духов.
«Дела на фронте — хуже некуда, — жалуется Сталин Хопкинсу, советнику Рузвельта, — восторгов, легенд хоть отбавляй!» Летчики именуют себя «сталинскими соколами», кавалеристы — «сталинскими шашками», пехотинцы — «сталинскими винтовками»: народу нужен кумир.
— Светлану я представлял себе совсем иначе, — рассказывает Каплер. — Несмотря на резкость своих суждений, она вела себя скромно и просто. Одевалась в спортивном стиле, вещи пошиты хорошо, но без роскоши. Я обратил внимание на то, что к платью она приколола брошь. Я не удержался и спросил, откуда она, может, чей-то подарок, Светлана ответила: «Осталась от матери». Между нами установилась странная дружба: сорокалетний женатый человек, уже сделавший себе имя в кино (картины по моим сценариям «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году» получили государственную премию, хотя, на мой взгляд, главная заслуга в этом принадлежит Борису Щукину, исполнителю главной роли), печатавший статьи в «Правде», — и девочка-школьница.
