Ирина Лазарева - Мы никогда не расставались
Он остановился и посмотрел на Алексея с нерешительностью и даже с робостью. Это было так ему несвойственно, так больно было Алексею видеть своего сильного и жизнерадостного друга в растерянности, неуверенным и в роли просителя, что ему снова захотелось убить Смурова.
— Послушай, давай договоримся на будущее, — произнес он со всей возможной строгостью, — этого вопроса ты мне больше никогда не задаешь! Ни при каких обстоятельствах! Я ведь тоже человек, могу и обидеться.
Ну вот, кажется, все встало на свои места. Хорошая все-таки у дьявола улыбка. Полон рот кипенных зубов. Недаром девушки от него без ума. Князь! Это ж надо!
— Ладно, проехали и забыли, — сказал Вазген и хлопнул Алексея по плечу.
5-й Ириновский госпиталь был переполнен. Койки, среди которых не было ни одной свободной, стояли близко друг к другу в палатах и в коридорах. Атмосфера здесь была тяжелая — кисловатый больничный запах, стоны раненых; измученные медсестры и озабоченные врачи; больно бросалась в глаза кровь на бинтах.
Алексей без труда отыскал койку Феди, так как уже навещал его неоднократно.
Матрос встретил своего командира сияющей улыбкой.
— Ну, вот и славно, — сказал Вересов, подсаживаясь к нему, — раз улыбаешься, значит, дело пошло на поправку. А мы тебя ждем, не дождемся. Но ты не торопись, торопиться сейчас некуда. Корабль во льдах стоит, и мы в ледовых окопах сидим, без тебя все равно не уплывем.
— Да мне хоть как, Алексей Иванович, лишь бы с вами, с ребятами. Дозвольте пораньше попроситься на выписку. Очень я скучаю без корабля.
Они разговаривали, а Вазген оглядывал койки, всматривался в лица раненых, в те, которые не скрывали бинты. Одно лицо показалось ему знакомым. Человек этот спал, лоб его был перевязан; на груди, до половины прикрытой одеялом, тоже виднелся толстый слой бинтов. Вазген подошел к раненому и узнал в нем Михаила Захарова, однокурсника и веселого наперсника их юношеских похождений. Теперь этот некогда розовощекий и полнокровный молодой человек был бледен и истощен; страдальческое выражение не покинуло его лица даже во сне, оттого, видимо, что его мучили боли. Сон его больше походил на забытье: он учащенно дышал и время от времени сильно вздрагивал.
Вазген, тихо ступая, вернулся к Алексею:
— Алеша, там Захаров.
— Какой Захаров?
— Миша Захаров, наш однокурсник. Пошли, покажу.
Захаров в это время судорожно закашлялся, от того проснулся и, отерев заслезившиеся глаза, увидел перед собой Вазгена и Алексея.
— Леша, Вазген, — радостно проговорил он хриплым голосом, снова закашлялся, прочистил горло и сказал уже отчетливо: — Братцы! Вы мне не снитесь? — Он протянул к ним руки. — Не чаял увидеть кого-то из наших. А тут открыл глаза, — и вы стоите. — Лицо его вдруг некрасиво сморщилось, слезы потекли по щекам. Этот мгновенный переход от радости к горю ясно показывал неустойчивость и болезненность его состояния.
— Что ты, что ты, Миша, зачем же расстраиваться? — обнял его Вазген. — Ведь это здорово, что мы тебя нашли. Будем теперь к тебе часто приходить. А раны твои заживут, все будет отлично, вот увидишь.
Алексей тем временем, увидев военврача, подошел к нему и все разузнал о характере ранений Захарова. По словам доктора больной лежит в госпитале уже месяц, у него осколочное ранение правого легкого, а из головы при поступлении торчала пуля. Жить будет, сказал он, состояние пока нестабильное, так как сделалось воспаление, но веских оснований для беспокойства нет.
Разговор с доктором обнадежил Алексея, и он передал его содержание товарищам.
— Держись, Миша, — сказал он, — скоро будешь как огурчик. Надо только еще немного потерпеть. Ты как здесь оказался? Рассказывай все по порядку, и о ребятах расскажи.
Лицо Захарова снова омрачилось:
— Да я и сам не знаю, что произошло. Служили мы в Ленинграде — я, Полежаев и Щербин, они в одной базе, я в другой, но виделись часто, Федотова только с нами не было, его отправили на Тихий океан. Полежаев женился, у меня тоже невеста была, Юля… — Тут он, кажется, потерял нить повествования и замолчал; глаза его погрузились в задумчивость, черты разгладились, как если бы он переживал какое-то светлое воспоминание, однако довольно скоро он вернулся к действительности и без всякого перехода поверг друзей в шок: — Два года назад Щербина и Полежаева арестовали и отдали под трибунал.
— Как! За что?! — в один голос воскликнули Алексей и Вазген.
— Этого мне разузнать не удалось. Знаю только, что их отправили на фронт рядовыми. А не случись войны, так бы и пропали в лагерях.
Алексей в сильном волнении прошелся по проходу между койками, а когда вернулся, выглядел помрачневшим и озабоченным.
— Миша, ты Смурова встречал? — спросил он.
Приступ мучительного кашля, овладевший в это время Захаровым, при последнем вопросе внезапно прекратился, как по приказу, и больной ошеломленно воззрился на Алексея:
— Откуда ты знаешь?
— Догадываюсь.
— Ты думаешь, он к этому причастен?
— Я в этом почти уверен. Когда ты его видел?
— Еще до ареста ребят. То, что он особист, я от них же и узнал. Вообще разговоры о Смурове служили им неистощимой темой для веселья. Дошли слухи, что после училища он женился — влюбился в какую-то вертушку, а та позарилась на положение адмиральской невестки, только потом преспокойно сбежала с одним шаромыжником из гражданских, прихватив солидную долю адмиральского барахлишка. Чем история закончилась, никому не ведомо, да и времени с тех пор прошло порядочно, но стоило ребятам представить влюбленного и обманутого Смурова, их немедленно начинало корчить от смеха. Вот как нахлещутся, так кричат: «Полундра! Смуров идет!», и ну хохотать. Я все пытался их вразумить: «Молчите, дураки. С огнем играете». Видел я однажды, как особисты зверски забили сапогами офицера до полусмерти, а потом, словно это мешок с костями, а не человек, бросили в машину и увезли.
Да, о чем это я? Была у нас любимая забегаловка на Литейном, мы там встречались раз в месяц, чтобы посидеть спокойно в мужской компании. Вот сидим мы как-то, уже поддатые, опять же училище вспоминаем, забавы наши совместные, вас, всех ребят, добрались до Смурова и зашлись хохотом чуть не до самозабвения. Поднимаем головы, а он перед нами сидит. Папироску запалил, смотрит с желчным таким прищуром и ухмылочка на лице змеиная. Я, признаться, в первый момент его не узнал, — такой он стал весь гладкий, лощеный, самоуверенности хоть отбавляй, форма с иголочки и сидит на нем как влитая.
«Рад, что вы меня не забыли, — говорит и пускает нам дым в лицо, нахально так, с пренебрежением. — Представьте, и у меня сохранились о вас самые теплые воспоминания. Тем больше удовольствия от нашей встречи».
