Пола Сторидж - Желтая долина, или Поющие в терновнике 4
Напомнить детям что-нибудь, связанное с их домом, с детством?
Да, пожалуй. Это выход. Это реальная возможность доказать всем им кто он такой на самом деле.
Конечно, так он и поступит. Тогда они наверняка вспомнят, кто их отец.
Оторвавшись от зеркала, Патрик решительно направился к двери и уже взялся за дверную ручку, но в самый последний момент остановился.
Конечно, можно сделать так… А стоит ли?
За полтора с лишним года дети наверняка отвыкли от него; за это время Хартгеймам наверняка пришлось приложить немало усилий, немало стараний, чтобы дети, а Уолтер и Молли были уже достаточно взрослыми, поняли, что эти люди стремятся делать им только добро.
«Нет, не стоит так поступать, Патрик.
Если ты действительно любишь своих детей – то не стоит.
И это, пожалуй, будет высшей степенью проявления любви к ним…
Это – ни что иное, как обыкновенный эгоизм, и как бы ты сам его не называл – «святое отцовское чувство» или еще как-нибудь иначе, но по сути это – эгоизм, эгоизм и еще раз эгоизм.
Да, ты сделаешь хорошо себе, только себе, но на деле нанесешь тяжелейшую травму и своим детям, и этим почтенным людям…
Сбросив с себя куртку, Патрик подошел к столу, налил в стакан виски и залпом выпил его…
… Было уже поздно, когда он проснулся: часов десять или одиннадцать.
О'Хара оперся на локоть, тяжело приподнялся на постели, встать уже не было сил – громадная, вздувшаяся, как ему самому казалось, голова перевешивала туловище. Под черепной коробкой гудели вихри алкогольных паров, их горячие смерчики вздымали, словно мусор с окраинных улиц, обрывки вечерней пьяной яви…
Мелькали клочья какого-то ночного кошмара, физиономии охранников из лагеря (все время после побега, каждую ночь, О'Харе снились то лагерь, то побег из него), затем – наплывом, крупным планом, как в кинофильме – неожиданно появилось лицо Уистена О'Рурка, и все эти видения стремились разнести на куски тоненькую оболочку истерзанного ночными ужасами мозга.
Патрику казалось, что кости его черепа – тонюсенькие, как яичная скорлупа, и достаточно даже не удара, а всего только легкого прикосновения, чтобы они разлетелись вдребезги.
Неожиданно ему пришел на память вчерашний эпизод. Картина всплыла в памяти так явственно, что О'Харе стало не по себе.
«Как пройти к церкви Святой Анны?»
«Вам следует пройти четыре квартала, повернуть направо, затем еще два квартала прямо и квартал налево…»
О, Боже…
Патрик, поднявшись, натянул рубашку, брюки, и пошел умываться.
Он был совершенно разбит, во рту чувствовался мерзкий привкус перегоревшего дешевого алкоголя, но мозг заработал на удивление четко.
Надо было что-то предпринимать. Но что?
И тут Патрик вспомнил: деньги.
Да-да, те самые деньги, на которые он прельстился, взяв на себя вину некоего Кристофера О'Коннера, одного из лидеров Ирландской Республиканской Армии.
Деньги – вот чем он может быть полезным Уолтеру и Молли…
Да, деньги, будь они прокляты – ведь из-за них он и потерял своих детей.
Ему, Патрику, они больше не нужны – пусть же послужат детям!
Спустя полчаса Патрик стоял в местном отделении банка перед окошечком кассира.
– Скажите, могу ли я открыть счет на детей? – спросил он.
– До достижения ими совершеннолетия? – осведомился кассир.
Патрик кивнул.
– Да.
– Конечно, сэр… Какую сумму вы хотели бы перечислить?
Патрик торопливо выписал два чека – один на сына, другой – на дочь, и молча протянул их кассиру; это были все деньги, которые он получил от Уистена после того памятного освобождения из Шеффилда.
Кассир, едва взглянув на цифры несказанно удивился и спросил:
– Как – так много?
Тяжело вздохнув, Патрик ответил:
– Это немного… Это все, что я могу сделать для них…
Банковский служащий принялся заполнять какие-то бланки.
– Простите, сэр, – обратился он к Патрику, – вы хотите, чтобы вклад на мистера Уолтера Хартгейма и мисс Эмели Хартгейм был анонимным?
Патрик замялся.
Да, конечно же, он очень хотел, чтобы эти деньги были положены на имя его детей от Патрика О'Хары – по крайней мере те, когда вырастут, смогут вспомнить его добрым словом хотя бы за это.
Но теперь, после всего произошедшего, он был лишен всего – не только детей, но даже собственного имени.
И потому, немного подумав, произнес:
– Нет.
– От чьего же имени открыть счета?
– От имени Джеймса Рассела, – ответил О'Хара. – Предъявить документы?
– О, нет, не надо… Стало быть, до совершеннолетия?
III. ЛОНДОН
Лион
Иногда люди, склонные к глубоким размышлениям, представляются окружающим слабыми – часто считается, что такие люди, не имея никакой внутренней поддержки, ищут утешения в отвлеченных суждениях, порой – умозрительных и целиком оторванных от реальности.
Это, конечно же, можно было отнести и к Лиону Хартгейму – но лишь отчасти.
С одной стороны, Лион был по-своему слабым человеком – в той мере, в какой слабыми можно было назвать почти всех современных мужчин, но с другой, привычка к умозрительным суждениям выработалась у него с годами – отчасти толчком к этому послужило знакомство с кардиналом де Брикассаром тогда, в Ватикане 1943 года, – но страсть к подобным размышлениям, а также осмотрительность, осторожность были у него врожденными.
Получив от аббата О'Коннера столь неожиданное предложение – сопровождать его в Лондон и, при случае, помочь – Лион долго колебался.
Он тщательнейшим образом взвешивал все «за» и «против», он прислушивался то к голосу разума, который убеждал его не ввязываться в столь опасную, преступную и рискованную авантюру, то к голосу совести – совесть взывала помочь аббату.
И, наконец, когда голос совести перевесил все доводы рассудка, Лион согласился…
Зайдя к О'Коннеру, Лион коротко сказал:
– Я согласен. Тот улыбнулся.
– Честно говоря, мистер Хартгейм, иного ответа я от вас и не ожидал…
Желание Хартгейма помочь ИРА не было игрой в романтику – Лион давно уже вышел из такого легкомысленного возраста, а подобные мотивы были бы простительны разве что для мальчика возраста Уолтера, но никак не для него.
Просто Лион действительно был на редкость совестливым человеком, и теперь совесть подсказывала ему, что правда, истина – на стороне тех самых парней, которых телевидение и газеты ежечасно ругают, обвиняя во всех мыслимых и немыслимых грехах…
Небольшая серебристая машина на огромной скорости мчалась по направлению к Лондону. За рулем сидел О'Коннер.
Хартгейм, поглядывая то на дорогу, то на своего спутника, спросил:
