Татьяна Дубровина - Все или ничего
— А… вдруг неправильно срастется?
Тамара Степановна отстранилась, прищурясь:
— Девушка, вы кто такая? Как ваша фамилия? Мы с вами когда-нибудь встречались или нет?
И тут же расхохоталась, как подросток:
— Брось. Первенцева! У тебя давно все срослось. Я что, не знаю, как твои болячки заживают? Как на собаке — это слабо сказано. Как на медузе!
— Почему на медузе? Она жидкая, как желе.
— Зато у нее хоть полтела отрежь, а она опять целая. Медуза — гений регенерации. Как и ты. Ну что, приступать, или трусишь, д’Артаньян, позоря высокое звание мушкетера?
Она дразнила и высмеивала. Будила в раненом мушкетере угасший боевой дух. Действовала от противного, совсем как десять лет назад, когда надо было утешить маленькую веснушчатую девочку, от которой отреклась мать.
Такова была ее манера: Тамара Степановна никогда никого не гладила по головке и не утирала слезы дамским кружевным платочком. Она не успокаивала, а подбадривала.
Ира вдруг словно вернулась туда, в детство. И… расплакалась, горько, позорно, как какая-нибудь бессильная мадам Бонасье. Стресс вырвался наружу через рыдания:
— Меня убить мало, а вы… Я от вас отреклась, вы разве не понимаете? Или вы издеваетесь? Тама… ра… — хлюп! хлюп! — Степа…
— Вон ты о чем! Ну, кто старое помянет, тому глаз вон. Хочешь стать одноглазой?
И госпожа де Тревиль размахнулась кувалдой.
Ирина ошалело заморгала, но молоток аккуратненько опустился на грязный гипсовый «валенок», расколов его пополам с такой легкостью, словно это было шоколадное яйцо «Киндер-сюрприз».
Та же участь постигла и второй «валенок», а затем и руки были освобождены.
В тех местах, где не было затягивающихся ран, кожа оказалась белой, влажной и размягченной. Действительно как у медузы. По пальцы шевелились, локти гнулись, а значит — способность к регенерации брала свое.
— Симулянтка, — хмыкнула Тамара Степановна. — Притворялась изувеченной. Милостыню, что ли, думала просить? Пода-айте бывшему дворянину из Гаскони!
Ира вспомнила утреннюю сцену в трамвае. Ей стало смешно и… легко.
И она вытерла слезы кулаками. Собственными кулаками, которые была в состоянии сжать, а не намотанным на них бинтом, пропитанным гипсовым крепежом и воняющим хлоркой!
Какое это, оказывается, счастье, когда твои руки тебе подчиняются!
И что в сравнении с этим удивительным ощущением какой-то мелкий человечишко Галибин! Как его звали, дайте вспомнить! На букву А… Андрей, кажется…
Он больше не ее любимый. Не друг, не товарищ, вообще не мужчина. Никто.
— А знаете, Тамара Степановна, я вдруг… проголодалась!
— Ага! Копченых угрей нет, зато есть мясо. Только оно сырое, придется подождать.
— Вы же не любите стряпать. Давайте я! Сама! Вначале отобью как следует…
И она взяла молоток в свою ведущую левую.
Тяжеловато.
Ну и что? Без нагрузок не восстановишься.
Глава 12
ПРИЗНАНИЯ
Тамара Степановна оставила Ирину на несколько дней у себя: хотела лично проследить, как продвигается выздоровление. Она, в отличие от докторов, не задумываясь, взяла на себя ответственность за отмену медицинских показаний и должна была убедиться, что не ошиблась.
Ира чувствовала себя изнеженной барышней: о ней заботились, ее нежили и лелеяли.
Каждое утро начиналось, конечно, не с того, что подавали кофе в постель, но с не менее приятной процедуры: госпожа де Тревиль делала ей массаж своими тонкими, изящными пальцами, силе которых мог бы, однако, позавидовать любой мужчина. Жалости и милосердия при этом Тамара Степановна не проявляла: разминала мышцы и суставы так, будто выжимала сок из граната. Даже хруст раздавался.
Ирина в долгу не оставалась: перечинила в доме все, что могла. Подтекающие краны, расшатанные кресла, перекошенные полки стали как новенькие.
Так когда-то в детстве она ремонтировала в родном доме все на пару с отцом и почти на равных с ним.
А кухарничали с Тамарой Степановной вместе: в этой области обе были дилетантками. И потом вдвоем с аппетитом уплетали резиновое мясо с пережаренной картошкой или слипшимися макаронами, запивая киселем, в котором плавали липкие спекшиеся кусочки крахмала.
Ирина, хоть и стеснялась, что обременяет тренера своим присутствием, все же оттягивала момент возвращения домой.
«Эта квартира на улице Сергея Лазо! — думала она. — Теперь-то я понимаю, что Самохин выбил ее для меня не бескорыстно! Жилье в Москве было одним из тридцати сребреников, которые заплатили мне за предательство моей первой учительницы, моего первого Учителя!»
Все эти дни Владимир Львов безуспешно разыскивал беглянку. В милицию он обращаться не стал: малоприятный образ майора Ковалева не выходил у него из головы. Вместо этого он нанял сыщиков из частного детективного агентства.
Они рыскали по всей Москве, но нигде не могли обнаружить следов рыжей забинтованной девушки на костылях. Только одна словоохотливая бабушка на трамвайной остановке, возле самой больницы, припомнила:
— А, нищенка? Ошивалась здесь, да, милые. Подаяния просила. «Помогите, — говорит, — граждане хорошие, мне на платную операцию не хватает!» Ну я подала ей сотенную. А девка ее в кошелку бросила, гляжу — а у нее там целый миллион! Вот как, милые мои. Их теперь много таких развелось, жуликов! А молодая! Как не стыдно только!
На этом, однако, ниточка и обрывалась.
Все городские и пригородные больницы и морги были взяты под контроль.
Отслеживались контакты Константина Иннокентьевича Самохина и всей фехтовальной команды ЦСКА, а в преддверии чемпионата Европы — и сборной России в целом.
Человек со спецзаданием даже был командирован в Красноярск, нанес визиты как матери с отчимом, так и отцу Ирины Владиславовны Первенцевой. Никаких следов.
Само собой разумеется, что и за парадным подъездом, и за черным ходом дома на улице Сергея Лазо было установлено круглосуточное наблюдение.
Владимир не расставался с сотовым телефоном, ожидая известий, и каждые полчаса, днем и ночью, маниакально проверял, не сломан ли он. Телефон работал исправно, однако звонки поступали от кого угодно, только не от детективов.
Но вот, наконец, когда он нервно курил на балконе крепкую сигару…
— Объект появился. Только без гипса и без повязок. Может, не та?
— Рыжая?
— Еще какая!
— Красивая?
— Смотря на чей вкус.
— Костыли?
— Нет костылей. Зонтик есть.
— Какой зонтик! Погода отличная!
— Вместо трости. Длинный. Она на него опирается. Хромает немного.
