Ты родишь мне ребенка (СИ) - Колесникова Вероника

Ее внутренняя истерика нарастает. Слезы катятся градом, и не нужно смотреть, чтобы почувствовать это.

— Считай, что я – непорядочная, — говорит она, отстраняется, садится на постель, но вдруг вскакивает, будто обжёгшись. — И уходи.

Говорит, а сама не поднимает головы, чтобы не показать свою явную слабость и кое-что еще. Но я вижу и чувствую только страх и ненависть, которые волнами начинают подниматься из глубин ее маленького тела, но большой души.

— Уходи, чтобы я никогда, повторяю - ни-ког-да - тебя не видела.

Я кладу ей свои ладони на плечи, но она дергается, вскакивает на постель с ногами, еле удерживая свое одеяло – тогу и кричит, указывая на дверь:

— Убирайся из моего дома! Уходи!

— Успокойся! — поднимаю голос, хотя и понимаю, что криком тут делу не помочь.

— Ты всю жизнь мне испортил! — она уже явно не в себе: плачет, голос срывается, тело дрожит. — Уходи! Убирайся! Проваливай! И чтобы ноги твоей больше возле меня не было! И перестань вставлять палки в колеса Игорю! Отстань от нашей семьи!

— Ах вот как?! — «семьи», значит. Семьи! — Вот как ты заговорила!

Во мне волнами вскипает злость, я словно кострище, на которое плеснули бензином. Эти ее последние слова не просто разъярили, они буквально перевернули все внутри. Семьи!

Буквально сдираю со стула свои брюки, натягиваю, хватаю рубашку и вихрем проношусь к двери.

«Семьи»!

В коридоре – кавардак, по упавшим вещам, рассыпавшимся мелочам можно проследить наш путь до постели. До того места, к которому мы шли любовниками, а разошлись полноценными врагами.

Я открываю нараспашку дверь и вываливаюсь в опадающее с неба утро.

Мне нужно выжечь мысли и память о ней, о ее ласках, губах и руках навсегда.

Глава 23

Как только дверь с грохотом закрывается, я тут же опадаю на кровать и реву во весь голос, не боясь быть застуканной за таким постыдным делом. Плачу и плачу, в голос, от всей души, понимая, что прямо сейчас со слезами должны выйти из моего сердца и эта странная, больная, прилипчивая любовь, которая уже пустила ростки в моем чертовом глупом сердце.

Реву и, замерев на секунду, чувствую вдруг слабый запах. Это сигарета, не до конца затушенная Камалом, чадит на полу. Перегибаюсь через все свое оскверненное супружеское ложе, тушу ее, вдавливаю в пол, не думая о том, что в линолеуме останется след.

Сигаретный запах тут же становится неприятным, хотя, когда он был приручен руками Камала, он даже не беспокоил и отчего-то даже нравился мне…

И этот запах тут же будит все воспоминания, которые я так давно и успешно прятала от себя самой…

Когда мне было десять, мы жили в маленькой квартире втроем. Я, мама и Оля – младшая. Мама ушла на дежурство в ночную смену, все как обычно. Но вдруг поздно ночью я проснулась от того, что Олька кашляла. Сильно, взахлеб. Проснулась и поняла, что вся комната в дыму и поднимающемся огне.

Все загоралось очень быстро – спустя несколько минут вокруг нас уже бушевало пламя. Я схватила Ольку и потащила ее, ослабленную, к двери. Но она не открывалась. Это потом стало ясно, что нас забаррикадировали снаружи, чтобы мы не выбрались. Нужно было что-то делать. Деревянные полы уже занялись, тряпки загорелись со скоростью света. Было страшно и уже больно – огонь пощипывал кожу. Я стянула ночную сорочку с себя и обернула младшую, чтобы она перестала кашлять и дышала через ткань.

Мы вернулись в комнату. Я думала выпрыгнуть из окна, или разбить его, но там огонь стоял стеной. Олька кричала, билась, а я тащила ее на себе. Иначе бы она точно ринулась куда-то в сторону и сгорела заживо…

Перед глазами встала та страшная ночь. Нос буквально ощутил запах дыма, горящих вещей, дерева, пластика. Темный смрад и яркая оранжевая стена – вот что окружало нас со всех сторон, и конца и края этому не было.

Отчаяние топило с головой, слезы буквально лились из глаз рекой, но это только мешало. Дотронуться до ручки двери было невозможно – она была накалена, раскалена до предела, и открыть замок даже через ткань свернутой во много раз моей ночной рубашки не удавалось.

Черные клубы дыма бились в судорогах, заправленные легко горящими мягкими игрушками, пластиковыми куклами. Я видела, как догорают рыжие волосы любимого пупса Оли, как плавится его лицо и плачет сжимаемая изнутри от высокой температуры резина.

Возле окна стоял стол, но туда добраться было невозможно. Я закричала. Начала звать на помощь, и вдруг поняла, что в открытую форточку залетел новый снаряд. Это оказалась банка со спиртом, из которой фитилем торчала подожженная тряпка.

Это было специально. Кто-то умышленно поджег наш дом и не собирался останавливаться.

Бутылка подкатилась почти до наших ног, стоящих в круге огня. Я с трудом перекинула Олю на другую руку, схватила бутылку и со всей силы бросила в окно. Рука сразу же опалилась, от боли стало трудно дышать, крик замер и рассыпался камнем. Это было невыносимо.

Однако мне нужно было выбираться отсюда, что-то делать, действовать. Ведь в моих руках трепыхались из последних сил две ниточки жизни. Моя и моей сестренки.

Слава всем богам, что сила, с которой я запустила бутылку, оказалась достаточной, чтобы разбить стекло. Это даже удивительно: как мне, десятилетней трусихе, это удалось сделать, ослабленной от того, что на моих руках висела девочка.

Ухватив ее посильнее, прижав к себе, я буквально побежала вперед, и выпрыгнула из окна прямо на горячие осколки. К тому времени кто-то заметил, что из форточки на первом этаже старого дома валит дым и вызвал скорую помощь, тут же подоспела подмога из соседей.

На мои плечи, голые, обожжённые, худые плечи маленькой девочки, которая переиграла смерть, легла чья-то куртка.

Это уже потом выяснилось, узналось, кто это был. Ребята из детского дома, где работала мама.

Они сначала ограбили ее сарай, подожгли его, а после решили расправиться и с домом, видимо, думая, что она находится там…

Одна эта ночь расчертила мою жизнь на до и после, и поставила крест на моей жизни дальше. Потому что дети – жестоки, а взрослые – еще хуже.

Вся моя жизнь превратилась в одно черно-белое кино с привкусом сожаления и горечи на губах. И теперь я знала, как выглядит преступное предательство, повинное в этом. У него было лицо Камала.

Глава 24

Все два дня я просто не выхожу из дома. Найдя в себе силы, каким-то чудом, спустя невероятно долгое время, я сдираю постельное белье и закидываю в стиральную машину. Окна и двери раскрыты, чтобы выветрить запах Камала, приправленный сигаретным душком, так напоминающим запах огня.

В ванной комнате, стоя под обжигающими струями душа, буквально сдираю с себя кожу, снова и снова намыливая мочалку.

Мне хочется вывернуться наизнанку, чтобы изнутри промыть все после этой ночи. После того, как я узнала, кто поджег наш дом и сделал меня Страшилищем. Я хочу полностью избавиться от Камала. Вытравить его из своего сердца, своей крови, потому что я ненавижу его всеми фибрами своей души.

— А вот и я! — Игорь после перелета не свеж: пробилась щетинка, под глазами залегли небольшие круги, но во всем облике его проявилась какая-то решимость. — Ждала меня?

Впрочем, ответа на этот вопрос он не ждет. Сразу проходит в ванную комнату, посвистывает какой-то мотив, невероятно фальшивя, так, что даже узнать, что за песня у него на уме, невозможно.

От этой доброжелательности сводит зубы, и я ловлю себя на мысли, что хочу и могу сказать ему прямо сейчас, что изменила, что нарушила данное в ЗАГСе обещание быть верной и честной женой.

Но…не могу. Конечно же, не могу.

Игорь чмокает меня в щеку, садится ужинать. Он доволен всем: и домашними котлетами, и свежим хлебом, и нарядной по случаю женой. Промокает губы салфеткой и улыбается мне, хоть и немного устало.

— Как съездил? — спрашиваю, а у самой набатом бьет в мозг: «Ска-жи! Ска-жи! Ска-жи!».