Анна Берсенева - Игры сердца
В общем, жить было можно, а учитывая, что семья его состояла только из мамы и Тани, – Иван считал, что жил он тогда в совершенном достатке. То есть, вернее, он считал бы так, если бы размышления о достатке имели для него существенное значение.
Таня ждала его – запах сдобного теста плыл по лестнице на два этажа вниз. Приостановившись у двери, Иван поводил носом, почувствовал себя собакой, и ему стало весело. И когда Таня открыла дверь, он улыбался так, как когда-то в детстве, когда она водила его с Олей в цирк.
– Ваня! – сказала она, стоя на пороге. – Что-то ты задумал. Вот прямо сейчас. И что, скажи, пожалуйста?
Таня видела его насквозь. Он в самом деле задумал, и в самом деле прямо сейчас. Даже не задумал – вряд ли мгновенный промельк у него в голове можно было назвать мыслью, но все-таки.
– Я не задумал, – сказал он, целуя ее. – Я просто подумал, что когда мы на Байкале будем, то надо будет на Ольхон подняться. Это гора такая, – пояснил он. – Прямо в озере стоит. Не Эверест, ничего опасного. А красиво на ней очень, наверное.
– Наверное, – улыбнулась Таня. – Это когда у тебя все намечается?
– Летом. Летом мы будем погружаться на Байкале.
– Вы на Байкал едете? – удивилась она. – Но ведь Байкал не океан?
– Ну да, – с серьезным видом кивнул Иван. – Но все-таки там довольно глубоко, так что аппараты наши пригодятся.
Таня засмеялась.
– Ты всегда меня ловишь на глупостях, – сказала она.
– Разве? – Теперь уже он удивился. – По-моему, ты их не говоришь никогда.
Он шел за нею и оглядывал все вокруг с такой радостью узнавания, будто оказался не в обычной квартире, а в какой-то обширной местности, которую не вдруг и узнаешь.
Все здесь было родное, и все каким-то удивительным образом открывало ему что-нибудь новое каждый раз, когда он здесь бывал. Он замечал это с отчетливой, просто назывной какой-то наивностью, от которой самому было неловко.
«Вот книги, – думал он, входя вслед за Таней в гостиную. – Я их читал. Сначала те, которые были на нижних полках, а потом я специально придвинул стол, поставил на него стул, залез под самый потолок и там нашел Мопассана, и мы с Олькой читали „Жизнь“ ночью, потому что были уверены, что Таня была бы недовольна, что мы читаем про всякое такое, а потом Оля ей все-таки призналась, что мы читали Мопассана, и Таня сказала, что это очень хорошо, он прекрасный писатель, а под потолок она его поставила просто потому, что читает Мопассана теперь нечасто – ей стал ближе Толстой».
Да, вот так вот он и думал, глядя на книжные полки, закрывающие в гостиной самую большую стену от пола до потолка, вот так вот внятно и весело. И стихи он узнавал, разрозненные томики, которые занимали несколько полок, и некоторые из этих стихов сразу начинали звучать у него в голове, причем Олиным голосом: она любила читать стихи вслух, только стеснялась делать это при ком-то, кроме него. А его Оля не стеснялась – в детстве они понимали друг друга с полуслова и даже вообще без слов.
– Ты что-то сказал? – спросила Таня.
– Да нет. – Он все-таки смутился немного, но тут же поправился: Таню-то ведь тоже стесняться было нечего. – Вспомнил, как мы с Олей Мопассана читали.
– А!.. – Таня улыбнулась. – У тебя тогда была бурная фантазия. Я даже думала, ты сам станешь писателем. Очень, помню, испугалась, когда это пришло мне в голову.
– Почему испугалась? – не понял Иван.
Таня не испугалась, когда он начал работать на глубоководных аппаратах и поехал в экспедицию на «Титаник». Тогда даже мама испугалась за него, хотя была не из пугливых, а Таня – нисколько. И вдруг, пожалуйста – оказывается, она боялась, что он сделается писателем!
– Ну как же почему? – пожала плечами Таня. – Ведь это риск страшный. Всю жизнь можно проиграть.
– Как проиграть?
Иван все-таки не понимал, что она имеет в виду.
– Очень просто. Пишут ведь все одинаково.
– То есть?
– То есть чувство, с которым человек пишет, у всех примерно одинаковое – подъем, восторг, сознание своей силы. Но талант при этом есть не у всех, кто испытывает восторг по поводу своего писания. А знать наверняка и тем более заранее, есть у тебя талант или нет, невозможно. Ну и представь, каково придется человеку, если он годам к сорока поймет, что весь его писательский пыл был всего лишь самообманом?
– Вряд ли он когда-нибудь это поймет, – улыбнулся Иван. – Графоман – графоман и есть, хоть в шестнадцать лет, хоть в сорок. Так что можно за него не переживать, он всегда от себя в восторге.
Таня засмеялась. Смех у нее был такой же, как и тридцать пять лет назад, когда Иван впервые его услышал. Он был уверен, что помнит Таню именно с той самой минуты, когда она забрала сестру из роддома, привезла домой и развернула красного, неказистого, во все горло орущего младенца – его то есть. Это было вот в этой комнате, вот на этом диване.
«Через год восемьдесят ей, – подумал он. – В жизни не скажешь! Совсем она на старуху не похожа».
Танина неувядаемость поражала. Даже не внешняя неувядаемость, хотя и двигалась она легко, и выглядела моложе своих лет, а внутренняя, та, что подсвечивала ее изнутри разнообразными огоньками. Из-за этих огоньков Иван когда-то называл ее кораблем Святого Эльма, а Оля даже обижалась – говорила, что мама совсем не похожа на корабль, тем более на призрачный. Он тогда учился в шестом классе и как раз был увлечен морскими приключениями.
– Очень ты голодный? – спросила Таня.
– А что?
– Отвечать вопросом на вопрос – ужасная привычка, – улыбнулась Таня. – Но у тебя она выглядит обаятельно. Я спрашиваю: подождешь пять минут, пока пирожки дойдут, или суп начнешь без них есть?
– Как скажешь, – улыбнулся Иван.
Если у Тани вызывала улыбку его привычка отвечать вопросом на вопрос – ему, правда, казалось, что не так уж часто он это делает, – то его смешила ее склонность к упорядочению жизни во всех возможных проявлениях. Как будто не все равно, съесть пирожок сейчас или через пять минут!
– Тогда жди, – сказала Таня. – И продумывай, что мне будешь рассказывать про Север, – добавила она, уже выходя из комнаты.
Продумывать свой рассказ об экспедиции Иван не стал: Север и так стоял у него внутри, еще не требуя воспоминаний. Вместо этого он подошел к книжным полкам и стал рассматривать разнообразные безделушки, которые на них лежали. Полки были открытые, без стекол, и безделушек перед книгами было разложено и расставлено много. Большинство из них он сам сюда и привез.
Перламутровые раковины галеотисов Иван выловил на Канарах, а раковины со смешным названием «Шлем» и «Морское ухо» выменял в Сенегале на две облезлые кроличьи ушанки, которые загодя приобрел на блошином рынке у Тишинки. Его предупредили перед рейсом, что в Дакаре эти ушанки пользуются спросом, потому что местные жители считают, что зима у них страшно холодная – пятнадцать градусов выше нуля по Цельсию. Кроме ракушек, он выменял на ушанки еще сумку из змеиной кожи, которую подарил Оле. Весь иняз, где она преподавала, ахал тогда и ходил смотреть на такую экзотику.
