Эдна Фербер - Плавучий театр
Магнолия никогда не уставала смотреть наивные и кровавые драмы из репертуара «Цветка Хлопка». К тринадцатилетнему возрасту она знала все пьесы наизусть и могла бы сыграть все, что угодно, начиная от Симоны Легри и кончая Леной Риверс.
Но больше всего любила она наблюдать за публикой. Не отдавая себе отчета в этом, ее детский ум пытливо изучал людей, населяющих родную страну. Впрочем, столь своеобразную публику вряд ли можно было бы встретить в каком-нибудь ином месте. Здесь рядом сидели фермеры, земледельцы, негры, женщины, дети, влюбленные парочки, шалопаи, грузчики, жители лесов и побережий, матросы, профессиональные игроки. Угольные районы поставляли самых грубых и неотесанных зрителей. Актеры побаивались публики из городов Виргинии и Пенсильвании; в местечках на реках Мононгаэлле и Канауа публика устраивала иной раз такие кровавые потасовки, что перед ними бледнели ужасы, разыгрываемые актерами.
В половине седьмого берег и пристань бывали, обыкновенно, усеяны зеваками, нищими и босоногими мальчишками, жаждущими перехватить хоть какие-нибудь крохи от того пиршества, которое было им не по карману. Они с жадностью слушали музыку, любовались ярким освещением, наблюдали за суматохой, словом, ловили все, что долетало к ним из того, другого мира, сверкавшего в окнах плавучего театра.
От сходней парохода до верхней части обрывистого берега дорога освещалась факелами. Магнолия знала, что это простые керосиновые факелы, и все-таки их дымно-пурпурный свет каждый раз создавал приподнятое настроение. На фоне темных деревьев на темном небе, а также зловещей загадочной рекой, они действительно производили впечатление какого-то варварского великолепия. Их вид пробуждал в девочке что-то первобытное и дикое, унаследованное от далеких предков. Она, конечно, не сознавала этого и безотчетно любила причудливо пляшущие тени и оживлявшие их языки пламени. В этом слиянии света и мрака скользили, карабкались, неслись человеческие фигуры. Белки у негров казались еще белее. Черная кожа их приобретала оттенок, в котором смешались медь, бронза и красное дерево. Покрытые сажей углекопы и их истощенные жены в платочках, фермеры, мукомолы и дровосеки, рабочие с хлопковых плантаций Теннесси, Луизианы и Миссисипи, мелкие торговцы, разносчики, влюбленные парочки — все, словно по мановению волшебного жезла, превращались в великанов, сказочных принцесс, ведьм, гномов, добрых и злых духов.
За маленьким окошком кассы обыкновенно сидел или Док, или сам капитан Энди. Впоследствии роль кассирши часто брала на себя миссис Хоукс. У нее были большие коммерческие и административные способности. Все были для нее равны. Черные физиономии. Белые лица. Загрубелые, мозолистые руки. Мужчины в блузах. Женщины в ситцевых платьях. Девочки, мальчики.
— «Ваш билет?» — «У меня только пятнадцать центов».
Многие никогда не бывали в театре.
Большей частью публика вела себя до странности тихо. Только изредка слышался смех. Только изредка кто-нибудь повышал голос. Попав в плавучий театр, эти люди становились застенчивыми, смотрели на все широко открытыми глазами и по-детски удивлялись всему. Двое матросов из команды буксирного парохода исполняли роль контролеров. После конца первого действия им часто приходилось разъяснять публике, что представление еще не окончено.
— Это только антракт. Через несколько минут вы должны снова вернуться на свое место. Да нет, это еще не конец! Вам предстоит еще много удовольствия!
После спектакля начинался концерт. Док, Энди и контролеры прохаживались в антрактах между рядами зрителей и предлагали билеты на концерт стоимостью в пятнадцать центов. Каждый из членов труппы «Цветок Хлопка» должен был уметь петь, танцевать, играть на каком-нибудь музыкальном инструменте, прочесть какой-нибудь монолог — словом, участвовать по мере сил в концерте.
Самой напряженной минутой была та, когда оркестр начинал играть и в керосиновых лампах на стенах убавляли свет. Наступала напряженная тишина. Бледные лица. Морщинистые лица. Темные. Грубые. Тупые. Наивные. Изможденные. Порою поразительно резко выступал в этом полумраке профиль какого-нибудь исхудалого южного пахаря или жителя девственных лесов, как будто уже виденный в какой-то картинной галерее или на иллюстрациях исторической книги. Орлиный нос с тонкими ноздрями, чувственный, надменный рот, вызывающий взгляд впалых глаз. Испанец, француз, англичанин? Может быть, в нем течет кровь Стюартов или Плантагенетов? Кто знает, может быть, это отпрыск королевского рода? Может быть, это потомок великих авантюристов?
И вдруг поднимался занавес. Музыка внезапно обрывалась. Зрители тотчас же превращались в детей, внимающих волшебной сказке. Перед ними раскрывался чудесный мир вымысла. Быстро развертывались события. Зрители знали, что в жизни все произошло бы по-другому. И все-таки были очарованы и счастливы. У невинных были золотые кудри. У злых — черные. Любовь побеждала. Правда торжествовала. Добродетель получала награду. Порок влек за собой кару.
Зрители забывали о земле, которую им предстояло обрабатывать, о сборе урожая, обо всех своих житейских делах. Они забывали о шахтах, огородах, конюшнях, скотных дворах, мастерских. Они забывали об изнуряющей работе под безжалостным зноем полуденного солнца, о пронизывающем зимнем холоде, о потрескавшейся коже, о трудных дорогах, о ветре, снеге, дожде наводнениях. Женщины забывали о стирке, стряпне, о муках, в которых они производили на свет детей, о грязи, усталости, разочарованиях. Здесь было совсем иное. Наслаждение, любовь, страсть. Здесь было тепло, светло, радостно, ярко. Здесь было утоление печалей. Здесь была Лета. Здесь было Забвение. Здесь был — Театр.
Глава шестая
Да, это был театр — место, где чей-то вымысел облекается в плоть и кровь; место, где каждый может пережить вместе с действующими лицами пьесы жизнь, полную роскоши, богатую подвигами; место, где любовь торжествует, а злодеи всегда посрамлены; место, где можно плакать, не стыдясь своих слез, смеяться от души, дать волю долго сдерживаемым чувствам.
Когда в последнем действии занавес опускался, оркестр окончательно умолкал и угасал свет керосиновых ламп, зрители расходились, немного пошатываясь и дико озираясь, как будто грубо разбуженные от сладкого сна.
К одиннадцати часам все бывало кончено. Но актеры не могли разойтись тотчас же после конца спектакля. Нервное напряжение было слишком велико. В тысячный раз обсуждали они пьесу, которую только что в тысячный раз играли.
Много говорилось о публике.
— Сначала они казались совершенно равнодушными. Можно было подумать, что они так и не оттают.
