Збигнев Ненацкий - Соблазнитель
– Не надо. Со своей стороны я могу назвать имена нескольких похотливых бычков. Вы знаете, что проделывал в борделях молодой Толстой? Мне кажется, что среди писателей точно такой же процент неудачников, как и во всем человечестве. Столько же наркоманов, импотентов, гомосексуалистов, алкоголиков.
– Все это прекрасно, дружище, – согласился со мной Иорг, – но Литауэр утверждает, что, если дворник его дома без конца пьет и у него дрожат руки, то для общества это безразлично, пусть о поведении дворника беспокоятся его жена и дети. Но обществу небезразлично, если подобные вещи происходят с хирургом, которому приходится оперировать пациентов. Не может это быть безразлично и применительно к существу, которое хочет выполнять роль демиурга и создателя нового мира.
– Господь Бог тоже был неудачником, господин Иорг. Чем вы объясните мне загадку, что наш мир выглядит так, как он выглядит?
– Не шутите, дружище. Литауэр предполагает, что в деградации молодого поколения в Америке в какой-то степени повинна также и литература, которая кормит нас ложным представлением о человеке.
– Ну и что? До тех пор, пока все это остается предположениями Литауэра, мне совершенно безразлично. Другое дело, если кто-то из таких рассуждений сделает практические выводы. Тогда уже придется браться за пистолет. Легче всего сказать, что во всем виноваты яйцеголовые. Почему нет хлеба и работы? Потому что писатели пишут плохие книги. Почему не идет дождь? Почему случилась засуха, почему подорожала нефть, почему родился теленок с двумя головами? В восьми километрах от Веймара расположен Бухенвальд. Здесь колыбель утонченной человеческой мысли, а там – место, отмеченное преступлениями. Прекрасное соседство. Возможно, так будет всегда. Пусть этот Литауэр скажет прямо, что старые писатели, как правило, умели писать, а молодое поколение так не может, поскольку оно недоученное. Как-то раз ко мне пришел автор популярных рассказов. Конечно, он знал, кто такой Кафка, но понятия не имел, кем был Кречмер. Когда-то я ему сказал, что его герой не может себя вести один раз так, а другой раз иначе, ведь он представил его нам в начале рассказа как циклотимика, а под конец шизотимика, в первый момент он экстраверт, а потом становится интровертом, автор обиделся и заявил, что его все эти научные термины не интересуют, потому что человек одновременно может быть таким, сяким и этаким.
– Однако и вы наконец-то заговорили по-другому, – обрадовался Иорг. – Но все же вы забыли, что бывают типологически смешанные личности. Кстати в Вокульском вы замечаете шизотимические черты, но эмоционально проявляются и признаки циклотимии.
– Согласен, – сказал я, – но, несмотря на это, я злюсь, когда ко мне приходит молодой человек и показывает прозу, в которой героиня – существо загадочное и таинственное только потому, что однажды она встречала любовника веселой и безмятежной, во второй раз – неожиданно стала грубой и плаксивой, а в третий – почему-то беспричинно смеялась. Я ему говорю: «Дорогой, ведь это загадка для маленьких детей. У нее просто были месячные». Но, естественно, он не знает, что женщина совсем иначе реагирует на некоторые вещи перед самой менструацией, иначе во время менструации, а еще иначе после менструации. Сейчас он всем рассказывает, что я биологический детерминист. И разве это моя вина, что у человека реакция замедляется или становится быстрой в зависимости от того, идет ли дождь или светит солнце? Он мне показывает современного героя, который ведет себя странно. Я думаю: паранойя, шизофрения, рассеянный психоз? Нет. Это просто симулянты. Мне хочется, как доктору из романа Гашека, громко заорать: «Поставь им клизму!».
– Браво! Браво! – захлопал в ладоши доктор Иорг.
«Подожди, мерзавец, – сказал я себе, – я тебя научу, как издеваться над людьми».
Номер Иорга в гостинице был очень похож на мой, впрочем, все номера в гостинице, вероятно, были одинаковыми, и о каждом горничная говорила: «Здесь когда-то спал Адольф Гитлер». Тщательно застланная кровать, большой столик со стопкой книг и рукописей, на шкафчике немного лекарств и стетоскоп (ипохондрия? Лекарствомания?).
«Господин Иорг, разденьтесь до пояса. Прошу вас сесть, сюда, на край кровати, пожалуйста, подышите, теперь не дышите, прошу вас, дышите глубже, покашляйте. Посмотрите на мой палец. А сейчас вытяните вперед левую руку, а теперь правую. Меня беспокоит ваш реберный угол диафрагмы, господин Иорг. Ах, это старая история? Да, да, но нельзя простужаться. Пожалуйста, откройте рот, высуньте язык и скажите: „Ааааа…“. Разрешите мне взять ваш стетоскоп, господин Иорг. Вы говорите: „Только не сломай его?“. Вы воришка, друг мой. Вы не Пшебыслав Хиппе, а я не Ганс Касторп[25]. И дело вовсе не в карандаше. Я не буду его точить и собирать очистки на память о нашей встрече. Повторяйте за мной: «Arma virumque cano» – «Оружие мужа воспеваю». Да, да, очень хорошо. Вертер носил голубой фрак и желтую жилетку, а Лотта – белое платье с розовыми бантами. Потом сотни молодых людей одевались а ля Вертер. Грустно, что сейчас некоторые носят галстуки, рубашки и чемоданы а ля Бонд и никто не хочет одеваться а ля Богумил или Барбара. Существуют «Ночи и дни»[26], но на самом деле речь идет только о днях, потому что о ночах ничего нет. В церковном хоре мы пели: «Все наши дневные дела», а вы хотели бы, чтобы пели и «Все наши ночные дела», вот это и есть биологический детерминизм. Существует каждодневная жизнь и еженощная копуляция, и в зависимости от того, как это у кого получается, так потом человек решает свои дневные дела. Может быть, вы тайный поклонник культа фаллоса? Скажи мне, как ты копулируешь, а я тебе скажу, кто ты. Вы думаете, что я симулирую шизофрению? Дорогой господин Иорг, если бы я захотел, то делал бы это более или менее профессионально, и вы поставили бы мне прекрасный диагноз. На пятом курсе медицинского института я симулировал даже туберкулез. Легче всего такие вещи делать перед большим специалистом. Обычный врач посмотрел мой снимок и сказал: «Вы здоровы». Простите, а левое легкое? «Ну, да, необходимо сделать компьютерную томографию». И томография тоже ничего не обнаружила. А большой специалист, который в своей преогромной практике видел десятки тысяч снимков и мог иметь свое собственное кладбище, сказал своим ассистентам, доцентам и адъюнктам: «Мне известны случаи, когда и компьютерная томография ничего не обнаруживает, а человек болен туберкулезом». Вот так я получил академический отпуск, слава тебе, Господи. Мой друг-дерматолог часто мне говорит: «С Вассерманом тоже нет абсолютной уверенности. У меня совесть чиста только тогда, когда я у кого-то обнаружу бледные спирохеты». Итак, каждое правило, которое считается идеальным, должно иметь исключение, иначе становится подозрительным. Но мы, люди, стремимся к абсолюту. Нам нужны правила без исключений, опыт, который всегда и в любых условиях подтверждается. В нас сидит маленький чертенок, время от времени он рассуждает так: «Доктор не прав, это ясно. Я знаю дядю. У него все совершенно иначе. Дядя пьет и курит, а живет сто лет». Лавочник говорит своей жене: «Врачи – это банда идиотов. Ты видела когда-нибудь человека, у которого рак легкого? Я вижу горбатых, чахоточных, диабетиков, людей с язвами двенадцатиперстной кишки, но еще никто не показал мне пальцем на улице: „Смотри, там идет Зенек, у которого рак легкого“. Фрейд? Что вы, это все устарело. Теперь необходимо знать Юнга. Хотя нет, он тоже устарел. Хомски, вот кто, милостивый государь. А я вам говорю, что и он не отвечает современным требованиям, потому что мой дядя пьет, курит и живет уже сто лет, вовсе не чувствуя себя одиноким и потерянным. Бог есть, поскольку Вольтер на ложе смерти поверил в него. Бога нет, потому что Вольтер написал „Кандида“, которого я, конечно, читал, и он мне очень понравился. А как ваша простата, господин Иорг? Разрешите, я вложу палец в задний проход. А теперь спойте со мной: „Тра-та-та-та-та-та-та-та-та-та“. Прошу вас встать. Это „Eine kleine Nachtmusik“[27], ее нужно слушать стоя. Только стоя можно понять музыку. Впрочем, возможно, это тоже устарело…
