Вера Колочкова - Дом для Одиссея
– Как хоть тебя зовут, девочка? – тихо спросил после свершившейся «процедуры» потенциальный отец, наблюдая, как она торопливо натягивает на себя джинсы и рубашку.
– Меня? Алиной… А что? – проговорила она испуганно, никак не попадая маленькой рубашечной пуговкой в нужную петельку. Руки сильно тряслись. Хотя отчего им и трястись-то было? Все же прошло благополучно, по плану. Все именно так, как и задумала. Сейчас выскочит из комнаты, и все, забудет, как дурной сон.
– А меня Сергеем зовут. Сергеем Витальевичем. Я ведь завтра утром уезжаю, Алиночка. Жаль. Ну, тебе хоть хорошо со мной было?
– Да, да. Конечно. Все замечательно. Спасибо, спасибо вам, – заторопилась Алина к двери, уже на ходу заправляя рубашку в джинсы. – Всего вам хорошего, прощайте!
Потом, уже в своем закутке за ширмой, она торопливо накапала валокордину в стакан с водой, ходящий ходуном в руках, жадно выпила, без сил прилегла на свою кушетку, закрыв глаза и положив руку на сердце. И улыбнулась сама себе хитренькой улыбкой – ай да Алина, ай да молодец! Какое ж все-таки хлопотное да нервное это дело – детей заводить. А она молодец, так ловко со всем этим справилась.
Потом, по прошествии определенного времени обнаружив, что коварный план все-таки удался, она не удивилась особо. Стало быть, все правильно тогда рассчитала. Значит, так и нужно. И стала тщательно готовиться к грядущему событию, закупая помаленьку необходимые вещи-предметы. На дорогие удовольствия вроде памперсов и всяких подобных штучек особых денег, конечно, не было – велика ли зарплата у вахтерши-то? Но хлопчаткой дешевенькой на пеленки-подгузники запаслась основательно, и одеяльце теплое прикупила, и ползунки-пинеточки всякие. Вообще, продумала она свое будущее безденежное материнство, как ей казалось, очень толково и до мелочей. Все носила, как мышка в норку: разные долгохранящиеся съестные припасы – гречку, манку, сухое молоко, консервы, муку, сахар. И деньжат старалась отложить на черный день побольше, налегала изо всех сил на морковку с капустой да на всякие другие полезные овощи. И счастлива была по-настоящему в этих приятных хлопотах, вслушивалась в саму себя настороженно. Теперь уже не с сердцем вела долгие беседы, а с настоящим, сидящим в ней маленьким человечком – как ему там, внутри, живется, не хочется ли ему чего вкусненького.
В женскую консультацию решила не ходить. Ну их, этих врачей. Знала заранее, что скажут. Нельзя, мол, и все. Сердце не выдержит. А оно-то как раз и поддержало в этот судьбоносный момент – одобрило, видно, ее поступок. И не болело совсем, и дышать давало полной грудью, и даже румянец какой-никакой на щеки выскочил. Все кругом удивлялись только, с чего она так расцвела – и похорошела, и поправилась-округлилась вдруг. Правда, удивляться особо некому было – бабушка-опекунша ее давно померла, а на работе тоже коллег-товарищей – раз-два и обчелся. Ну, соседи еще по дому, которые бабушку помнили. Вот и выходило, что Алина была одна. Совсем. Так до семи месяцев ее беременного состояния никто и не понял. А когда на работе комендантша живот под широкой рубашкой разглядела и, всплеснув по-бабьи руками, погнала срочно в консультацию, поздно было. Врачи тоже, конечно, в ужас пришли, узнав про сердечные ее слабости, и предложили срочно принять меры, то бишь вызвать поскорее какие-то там искусственные роды, но Алина только фигушку им мысленно показала – еще чего! И ушла, поглаживая да поддерживая свой драгоценный живот, подписав какую-то бумагу, в смысл которой особо не вникала – так, ерунда какая-то. Вроде того, что от предложенной помощи она, будучи в здравом уме и твердой памяти, сама отказывается. А когда рожать пришла – сама опять же, – снова руками развели. Все твердили – чудо да чудо. Они еще и не знали, и сама Алина не знала, что настоящее чудо ждет впереди, что родит она себе не одного ребеночка, как заказывала судьбе, а сразу двоих. Сама бы родить не смогла, конечно, сил бы точно не хватило. Врачи кесарево сечение очень удачно сделали и вовремя, главное, – большое им спасибо. Она поначалу испугалась, когда от наркоза отошла, – думала, в глазах двоится от слабости. А когда поняла – обрадовалась, что так вышло. Значит, все правильно. И никакая это не глупая авантюра с собственным здоровьем, как сказала строгая докторша в консультации, а самые настоящие здоровые младенцы-близнецы. Божьи дети. Мальчишки, Борис и Глеб. Теперь уж можно попросить у бабушкиного господа жизни побольше, по полному своему материнскому праву. Детей-то двое! Кроме нее, их никто не поднимет.
Из роддома ее забирала та самая комендантша из дома приезжих, которая первая разглядела выпирающий живот. Хорошая тетка, добрая. Когда Алина в законный декретный отпуск ушла, даже расследование провести затеялась на предмет выяснения того подлеца, который мог бы оказаться отцом Алининых деточек да у кого это хватило совести такую больную да разнесчастную девчонку обрюхатить. Да только потом рукой махнула – разве такое выяснишь. Народу-то с тех пор в подотчетном хозяйстве столько всякого перебывало, что уже никому ничего и не предъявишь. Тем более сама Алинка, видно, того не сильно хочет, раз так долго обо всем помалкивала. Собрав со всего коллектива в день зарплаты небольшую сумму, как говорится, «на зубок», и присовокупив к ней выхлопотанную на комбинате «материальную помощь», она сунула толстенький конвертик в карман Алининого плаща, расцеловала ее троекратно и, утерев быструю слезу, умчалась по своим комендантским делам. А что делать – хозяйство-то хлопотное. Больше чем на два часа и оставить его нельзя без пригляду. Но, убегая, успела Алине сказать, что на работу ее после декрета возьмет обязательно, что бы там ни было. И пусть девочка насчет этого вопроса не волнуется. Главное – чтоб здоровье не подвело.
Она и впрямь долго после родов довольно сносно себя чувствовала. Первый год пролетел – и не заметила. Трудностей много было, конечно, всяческих, но счастья-то все равно больше! Потому что таких, как у нее, сыновей, не было на всем белом свете ни у кого, уж это она совершенно точно знала. А какая еще мать может похвастать полным взаимопониманием с двумя только что родившимися младенцами, скажите? Кто еще может попросить трехмесячных детей не плакать, когда проснутся? Лежать в кроватках, кряхтеть, но не плакать, а ждать, когда проснется мать, потому как ей обязательно подольше поспать надо, потому как сердце, со всеми обстоятельствами вроде бы и смирившееся, последнюю свою привилегию очень четко требует – Алина должна обязательно долго спать. Они даже ножками топать раньше срока начали, мальчишки ее. И мама знала, почему – чтоб на руки не проситься. Коляски-то не было, а таскать их подолгу боялась. Уронит еще, не дай бог. И ели хорошо – все, что предложат. Только рты раскрывали по очереди, как голодные птенцы. Правда, предложить она им ничего особенного не могла. Овсянку в основном. Ну, овощное пюре делала. А еще ей соседи да бывшие сослуживцы помогали здорово. Одежонку всякую несли с выросших сыновей и внуков, сосед-охотник лосятину зимой приносил, сосед-рыбак – всяческую рыбу летом. И пособие мало-мальское на двоих детей тоже полагалось. Чего не жить-то? Живи себе да радуйся! Она надумала уже и на работу пойти, когда Борису и Глебу по два годика исполнилось, и сердобольная комендантша взялась ей даже путевку в детский садик отхлопотать через комбинат как матери-одиночке. Да случился с Алиной ни с того ни с сего сердечный приступ. В больницу не пошла, дома отлежалась, но с тех самых пор приступы стали нападать все чаще, и лицо будто снова покрылось серо-синюшной пылью, и взгляд стал потухшим и загнанным, и прежний сон стал мучить ночами, обваливаясь на грудь потолком и давя всей тяжестью. А потом в ее жизни появился Лёня.
