Даниэла Стил - Вернись, любовь
– Счастливого Рождества! – крикнула ему Изабелла, а затем с разбегу прыгнула на сиденье следующей лошадки, желтой с красным седлом, позолоченным по краям. Они смеялись, глядя друг на друга, а карусель медленно вращалась.
Бернардо наблюдал за ними, чувствуя, как нежность разрывает ему душу. Мама Тереза отвернулась, вытирая слезинку, а Энцо и охранник обменялись улыбками.
Алессандро все кружился и кружился, почти целых полчаса, а потом Изабелле все-таки удалось уговорить его вернуться в дом.
– Она будет там и утром.
– Но я хочу кататься на ней сегодня ночью.
– Если ты останешься здесь на всю ночь, Санта-Клаус не придет.
Санта-Клаус? Бернардо улыбнулся про себя. Чего еще не хватало этому ребенку? Улыбка потухла. Отца. Вот кого не было у Алессандро. Он помог мальчику слезть с карусели и крепко взял его за руку, когда они возвращались в дом. Алессандро быстро ушел, отправившись на кухцю, а Бернардо и Изабелла снова сели у огня.
– Какая замечательная вещь, Изабелла. – Эхо карнавальных колокольчиков все еще звенело у него в голове. И она наконец-то улыбалась так, как ни разу за последние месяцы.
– Когда я была маленькой, мне всегда хотелось иметь собственную карусель. Она великолепна, не правда ли? – На мгновение ее глаза засияли почти так же ярко, как огонь. И в этот миг ему захотелось сказать: «Как и ты сама». Она была замечательной женщиной. Он ненавидел и любил ее, и она была его самым дорогим другом.
– Ты полагаешь, он позволит нам покататься на ней с ним, если мы будем очень хорошо вести себя?
Она засмеялась вместе с ним и налила себе маленький бокал красного вина. А затем, как будто вспомнив о чем-то, вскочила и побежала к елке.
– Я чуть не забыла. – Она взяла две маленькие коробочки, завернутые в золотистую бумагу, и вернулась к камину. – Это тебе.
– Если это не карусель для меня лично, то я не хочу. – И они опять рассмеялись. Но смех очень быстро затих, когда он увидел, что находится внутри. В первой коробочке оказался крошечный калькулятор, выполняющий множество операций, в серебряном футляре; он выглядел, как очень элегантный портсигар, и его можно было спрятать в карман жилета.
– Мне его прислали из Штатов. Я в нем ничего не понимаю. Но ты разберешься.
– Изабелла, ты сошла с ума!
– Не говори глупости. Мне бы следовало подарить тебе грелку для твоей язвы, но я подумала, что это будет забавнее.
Она нежно поцеловала его в щеку и подала следующую коробочку. Но на этот раз она отвернулась, устремив взгляд на огонь. И когда он открыл ее, то не мог вымолвить ни слова. Ему нечего было сказать. Это были карманные часы, которыми, как он знал, очень дорожил Амадео и почти никогда не носил, так как они были священными для него. Они принадлежали его отцу, и на задней стенке были красиво выгравированы инициалы трех поколений семьи Сан-Грегорио. А под ними он вдруг заметил свои собственные.
– Я не знаю, что сказать.
– Ничего, дорогой. Ничего не надо говорить.
– Их следовало передать Алессандро. Но она только покачала головой:
– Нет, Нардо. Они твои. – И она бесконечно долго смотрела ему в глаза. Она хотела, чтобы он знал, что, несмотря на множество разногласий между ними на работе, он был дорог ей и много значил для нее. Очень много. Он и Алессандро – это все, что у нее осталось. И Бернардо всегда будет для нее чем-то особенным. Он – ее друг, так же как он был другом Амадео. Часы должны были напоминать ему об этом и о том, что он больше чем директор «Сан-Грегорио» или человек, на которого она кричала каждый день. Вне работы он был для нее очень важным, кем-то вроде члена семьи. Он был частью ее жизни. И сейчас, когда он смотрел на нее, ее взгляд говорил ему об этом.
– Изабелла... – Его голос вдруг прозвучал неожиданно официально, и она ждала, понимая, что он глубоко тронут ее подарком. – Я должен кое-что тебе сказать. Мне давно надо было сделать это. Возможно, сейчас не время. Но я должен сказать тебе. Теперь я должен быть честным с тобой. Это... очень важно... для меня. – Он долго колебался, подбирая слова, как будто ему было очень трудно говорить, и выражение его глаз убеждало ее в этом.
– Что-нибудь не так? – Ее глаза вдруг наполнились состраданием. Казалось, он испытывает тяжкие мучения, бедняга, а она в последнее время так жестоко обращалась с ним. Что же, о Господи, он собирается сказать? Она сидела, затаив дыхание, и ждала. – Нардо... у тебя такой испуганный вид, милый. Не надо бояться. Что бы там ни было, ты можешь сказать мне. Одному Богу известно, сколько мы высказывали друг другу за все время знакомства.
Она пыталась заставить его улыбнуться, но тщетно, и впервые за все годы их знакомства он подумал, что она бесчувственная. О Боже, как она могла не знать? Но это была не бесчувственность, а слепота. Он понял это, наблюдая за ней, а затем кивнул и поставил свой бокал.
– Я боюсь. То, что я должен сказать тебе, всегда очень пугало меня. А сейчас я боюсь, что это напугает тебя. А я этого не хочу. Меньше всего мне хочется пугать тебя.
Она сидела очень тихо, наблюдая за ним и ожидая.
– Нардо... – заговорила она, протягивая к нему длинную изящную белую руку. Он взял ее и быстро сжал в своей, не отводя от нее взгляда.
– Я скажу тебе очень просто, Беллецца. Иначе нельзя. Я люблю тебя. – А затем тихо добавил: – Все эти годы.
Она чуть не подскочила при его словах, как будто ее вдруг ударило током.
– Что?
– Я люблю тебя. – Теперь он казался менее испуганным и больше походил на того Бернардо, которого она знала.
– Но, Нардо... все эти годы?
.– Да. – Теперь он произнес это с гордостью. Он почувствовал себя лучше. Наконец-то он сказал ей.
– Как ты мог?
– Очень просто. Ты часто бываешь как заноза в пальце, но, как ни странно, от этого не тяжелее любить тебя. – Он улыбался, и она вдруг засмеялась; казалось, это разрушило некоторое напряжение, висевшее в воздухе.
– Но почему? – Она встала и задумчиво подошла к огню.
– Почему я любил тебя или почему не говорил об этом?
– И то и другое. И почему сейчас? Почему, Нардо, ты должен был сказать мне это сейчас? – В ее голосе вдруг зазвучали слезы, навернувшиеся на глаза, когда она прислонилась к камину, глядя на огонь.
Он тихо подошел к ней, встал рядом и нежно повернул ее лицо к себе, чтобы посмотреть ей в глаза.
– Я не говорил тебе все эти годы, потому что любил вас обоих. Ты знаешь, что я любил и Амадео тоже. Он был необыкновенным человеком. Я никогда не сделал бы ничего, что могло бы причинить боль ему или тебе. Я спрятал подальше свои чувства, я их сублимировал и вкладывал в работу и, возможно... – он улыбнулся, – даже в сражения с тобой. Но теперь все изменилось. Амадео больше нет. И день за днем, неделю за неделей я наблюдаю за тобой, одинокой, убивающей себя, и ты одна, всегда одна. Я больше не могу этого выдерживать. Я здесь для тебя. Я был рядом все эти годы. Тебе пора узнать об этом и повернуться ко мне, Изабелла. И... – Он долго колебался, стоя молча, а затем произнес: – Настал и мой черед. Настало время, когда я смог сказать, что люблю тебя, хочу почувствовать тебя в своих объятиях, стать отчимом Алессандро, если ты позволишь, а не просто его другом. Возможно, я сошел с ума, что сказал тебе все это, но я должен был... я слишком долго любил тебя.
