Зеленое солнце - Марина Светлая
Его лицо сделалось каменным. Кажется, шевельнет хоть мускулом — пойдет трещинами и осыплется глыбами. Она первый раз спросила прямо. А он ведь знал, что однажды это случится. На всякий случай чуть отодвинулся, завозился в кабине бусика, вытаскивая оттуда документы, рубашку, что-то еще, и, не глядя на нее, пробубнил:
— Ань, ты фигню-то не говори. Мы ж друзья. Дружил бы я с кем-то, кто мне не нравится?
— А я, может, замуж за тебя хочу, а не дружить, — задорно заявила она, подбоченившись.
Он повернулся к ней. Заглянул в глаза. И кроме задора, разглядел там еще что-то такое, что заставило его очень спокойно сказать:
— А я жениться не хочу, а для остального ты не подходишь.
— Ой, какой серьезный, — рассмеялась она, — аж страшно. Больно ты знаешь, для чего я подхожу, а для чего нет.
— Знаю. Знаю, что не собираюсь тебя на всю жизнь обижать. И потому лучше спать пойду, а ты возвращайся на праздник.
— Ну и вернусь, — кокетливо усмехнулась Аня и развернувшись, неторопливо потопала обратно к большому дому. Он некоторое время смотрел, как она виляет задницей — неуклюже, спьяну, но в полной уверенности, что это выглядит сексуально. После прикрыл глаза, успокаиваясь. Жгло под кожей, разъедало душу, шевелилось, будто живое, чувство неудовлетворенности жизнью, отношением Стаха, людьми, собой. Собой особенно. Как будто не свое место занимает. Чужое.
Чужое и есть — Мити Шамрая.
Митьке он пацаненком в рот заглядывал, поскольку тот был старше, а младшие всегда за старшими тянутся. Восхищался им. Бегал хвостиком. И за Митей, и за дядей. Завидовал. Мечтал о том, вот бы и у него был отец, как Стах, чтоб его так же любили. И на долгие годы уверовал в то, что та крамольная мысль и убила Стахового наследника. Подменив вообще все на свете и навязав каждому из них чужие роли. Его так и не полюбили, так и не разглядели, а он — сильнее всего на свете хотел быть хоть немного… утешением. О том, чтобы стать отрадой — даже не смел надеяться.
Митька… Митька был талантливый. Говорил на трех иностранных языках, учился в лучшем вузе страны, на фортепиано играл шикарно, а главное — любил это дело. И мог иметь блестящее будущее. Если бы не та роковая трагедия, в один момент отнявшая у каждого из них кусочек привычного мира и собственной души.
Всех коснулось. Даже матери, чьи глаза в день гибели дядиной семьи от безысходной черноты горя в миг загорелись зловонным огоньком алчности: Назарчик, это ж мы теперь единственные родичи Сташека, получается, понимаешь? Это ж все теперь кому, если не тебе?
Как ему противно было тогда. Как мерзко.
Не его роль. Не его жизнь!
Будь он кем-то вроде Мити — был бы в доме, с Головановым, Остапом Наугольным, Пономарем… с Миланой. Получается, и с ней тоже, потому что весь этот балаган — чтобы столичной девочке не было скучно, чтобы было с кем погулять. Стах предусмотрителен, предупредителен и радушен. Уж Назар-то знал. Видел и далеко не первый раз. А его удел — мотопомпу в канаве на клондайке заменить, Никорякам морду начистить. Новый пятак посмотреть — в камнях он разбирался, схватывал быстро. На охоту сопроводить, но теперь все реже. Стах после ноябрьской соколиной охоты предпочитал один на один с Бажаном — классической ружейной развлекаться.
Как там Петро сказал? А сам-то ты знаешь, чье жрешь?
Он ведь был уверен всегда — свое. Свое, потому что он правая рука, потому что на кого еще надеяться, потому что ему доверяют. А выходит, что в дом на вечеринку его не позвали, хотя он про каждого идиота в этой компании всю подноготную знает. Аристократия, блядь, рудославская. Один он — байстрюк. Да еще и уголовник малолетний.
Слюни на девочку пустил? Утрись. Не про тебя девочка.
Назар мрачно хохотнул, вышел из гаража, запер его и напрямик по газону через подворье поплелся в свой с матерью дом. Как хорошо, что ее не было. Дерьмово, что из-за здоровья, но хорошо, что здесь, сейчас — ее нет. Не преминула бы влезть снова в мозги с вечным нытьем: ну и что, что не звали? Не прогонят же!
Она всю жизнь прожила из принципа «не прогонят же». И ничего своего не имела, кроме сына, которого нагуляла от женатого мужика, испортившего ей будущее. Назару всегда было жаль ее. Из-за себя. Потому что не появись он, черт его знает, как бы сложилось. Быть может, она была бы добрее и бескорыстнее? И никто никогда не слышал бы ее причитаний: соблазнил, обещал, обманул, бросил.
Ляна была молоденькой студенткой Левандовского университета, по классике жанра влюбившейся в препода. Препод — тоже по классике, но совсем другого жанра, ее обрюхатил, но ушел в несознанку и ответственности на себя не принял — у самого было семейство с двумя дочками и любимой супругой. Сама, дескать, виновата.
Потом был академ. Декрет. Перевод в другой вуз. Попытки что-то из себя изображать. До тех пор, пока Ляна не бросила учебу окончательно. Сначала на нее махнул рукой отец, после Стах — позволил жить как живется, раз на большее сестра оказалась не способна. Все равно он в Рудославе почти не бывал, все больше они с Ириной в Кловске обретались. А Ляна изображала из себя эдакую помещицу в отцовской вотчине, из которой и получила-то — часть прибыли от унаследованных акций и этот дом, утопающий в розах.
Но даже в нем Назар не чувствовал себя на своем месте, как будто бы должен был проживать совершенно другую жизнь. Все надломилось в тот день, когда на его шестнадцатилетие на их пороге появился отец. Да, именно тогда. Не раньше. До этого он принимал вводные — как свою данность, в которой семья состояла из матери, любимого дяди, двоюродного брата и тети Иры, которая старалась быть к нему справедливой и не сильно разделяла их с Митькой. После этого — мир пошел трещинами. И каждый переживал свой собственный Армагеддон.
Дом встретил его тишиной и покоем. Здесь не было слышно музыки, гремевшей с террасы. Задний двор. Дальше парк, за парком лес. Неподалеку вольер с
