Кристин Ханна - Снова домой
Должно быть, ровно столько, сколько ей позволил отец.
Он взглянул на доктора Алленфорда. Тот уже поднялся, собираясь уходить. Энджел хотел было еще что-то сказать, но горло сжалось, и он не смог вымолвить ни слова. Алленфорд кивнул на прощание и вышел из палаты, прикрыв за собой дверь.
Энджел лежал неподвижно, тяжело дыша, ощущая каждый удар своего натруженного сердца. «Блип-блип-блип...» – раздавалось из монитора. Увы, надежды на лучший диагноз больше не осталось. С этого момента жизнь его окончательно пошла под откос, и он чувствовал себя одиноким и раздавленным как никогда.
Что же ему теперь делать? Лежать на этой металлической кровати и ждать, когда умрет подходящий донор? Лежать и ждать, когда придут врачи, разрежут ему грудь, вытащат сердце и выбросят его, как выбрасывают отслужившую свое вещь?
Трансплантация сердца. Эти слова резали как острый нож.
То, что они намеревались с ним проделать, казалось ему отвратительным, непристойным. И делать это будет не кто иной, как Мадлен.
И этого невозможно избежать.
Сбросив одеяло, Энджел выдернул из рук иглы капельниц. Спустив ноги на пол, он сумел встать. К черту всех, нужно выбираться из этой паршивой клиники. Они собрались вырезать его сердце и вшить чужое, неизвестно чье. Он не может – не желает жить с чужим сердцем. Пусть он умрет, как и жил, со своим собственным сердцем. Не надо ему ничего чужого.
Энджел сделал один шаг и с коротким криком боли свалился на пол. Падая, он увлек за собой стол: по полу разлилась вода, баночки, пластиковые стаканчики посыпались на линолеум.
Он лежал задыхаясь. Судорожно кривил рот, словно выброшенная на берег рыба. Энджел не в состоянии был ощущать ничего, кроме боли. Что лекарства, даже они уже не могли избавить его от мучений.
Он вдруг понял, что умрет. Может, не сегодня и не завтра, но очень скоро. Даже если он доживет до операции, все равно останется инвалидом. У него теперь нет выбора.
Кое-как Энджел добрался до кровати и, перебирая руками по ее металлической спинке, сумел лечь. Накрывшись одеялом, он закрыл глаза. Боль была такая, что хотелось плакать.
Если бы только рядом был кто-нибудь из друзей. Таких друзей, какими в прошлом были для него Фрэнсис и Мадлен.
Мадлен.
Сколько ночей он не спал, все пытался представить себе, что сейчас делает его брат, что стало с Мадлен. Сколько раз он поднимал телефонную трубку, собираясь позвонить им, но каждый раз бросал ее, не дожидаясь, пока ему ответят.
Энджел с трудом вздохнул. Мадлен. Даже сейчас, после стольких лет разлуки, он помнил ее лицо, помнил пышные каштановые волосы, волной спадавшие до середины спины. Помнил ее пушистые брови и цыганские глаза. Помнил все изгибы ее тела. И еще он помнил, как она смеялась мягким, грудным смехом.
Тогда она часто смеялась.
До того, как он бросил ее.
В последний раз он видел Мадлен, сидящей на краю потрепанного дивана в трейлере, где жила семья Энджела. Она казалось такой неуместной там. Ее кашемировый свитер сполз с плеча, щеки были мокрыми от слез.
Он заставил себя вспомнить все это и почувствовал жгучий стыд. Тогда он наговорил Мадлен немало лжи, которая, как яд, выжгла ей душу. Энджел вспомнил даже исходивший от нее запах – детской присыпки и мыла.
И вот теперь у Мадлен был шанс отомстить ему.
Жизнь Энджела зависела теперь от женщины, которую он когда-то предал.
Глава 5
Мадлен сидела на краю постели в спальне Лины. На стенах, то тут, то там, она видела обрывки обоев «Лаура Эшли» бледно-голубого цвета, которые много лет назад сама покупала. Теперь большая часть стен в комнате дочери была увешана плакатами с изображением рок-групп, о которых Мадлен никогда и не слышала. Дорогие обои в сотне мест были продырявлены кнопками и гвоздями: по мере того как Лина росла и менялись ее вкусы, плакаты в комнате постоянно сменялись на новые.
Мадлен легла на кровать и прикрыла глаза, задумавшись о дочери. Сначала она почему-то смогла припомнить только Лину в раннем детстве: пухлые щечки, смеющиеся голубые глаза, полненькие ножки, на которых маленькая Лина ковыляет через всю гостиную. Малышка широко улыбается, демонстрируя свой пока еще беззубый рот.
Неужели все матери помнят о своих детях только это?.. Неужели глубоко в сердце каждой матери сохраняется образ ее ребенка в младенческие годы, когда он сладко пах тальком и детским шампунем?
Ах, сколько же ошибок она сделала... Следовало рассказать Лине, кто ее отец, много лет назад. Даже в прошлом году было еще не поздно. Нужно было вовремя понять причину охлаждения со стороны дочери и, не дожидаясь вопросов, самой обо всем ей рассказать. Но Мадлен боялась, что тогда дочь перестанет ее любить, что Лина может даже уйти из дома...
А было так замечательно, когда они оставались вдвоем, мать и дочь, одни во всем доме, когда они или готовили что-нибудь на кухне, или читали вслух перед сном.
Давно забытые картины вдруг всплыли в памяти Мадлен: она тогда сама была еще совсем юной, училась в колледже и одновременно была вынуждена растить дочь. Она отлично помнила ту ужасную квартиру на Юниверсити-авеню, с окнами, рамы которых не открывались, с батареями отопления, которые совсем не отапливали... А разбитые ступени так называемой парадной лестницы! А машина, которая каждое утро буксовала на углу Пятнадцатой и Юниверсити... Что уж говорить о вечерах, когда им обеим приходилось питаться смесью отрубей с изюмом и молоком и когда Мадлен с ужасом думала: свежее ли молоко, или уже испортилось... Но даже в самые тяжелые дни, когда ей приходилось работать часов по восемнадцать или когда приходилось ночами готовиться к экзаменам, – даже в такие дни Мадлен всегда была вместе с Линой: девочка сидела на коленях у матери. Тогда Мадлен казалось, будто они вдвоем противостоят всем.
Однако внешний мир не замедлил вторгнуться в их отношения с дочерью, протянул свои грязные руки к Лине. Она подрастала, начала задавать вопросы, стала обращать внимание на недостатки матери. Может, если бы Мадлен ходила в детстве в государственную среднюю школу, если бы росла, окруженная сверстницами-подругами, может, тогда она и узнала бы, как справляться с ежедневными трудностями. Однако отец так и не позволил ей ходить в обычную школу. Не позволил ей учиться вместе с разными – как он выражался – отбросами общества. Поэтому детство Мадлен было наполнено неизбывным одиночеством: она могла лишь мечтать о том, чтобы у нее были друзья, ^ чтобы была возможность путешествовать. Но друзей не было, а путешествовать она могла разве только во сне. Мысль о том, чтобы восстать против такого порядка вещей, даже в голову ей не могла прийти.