Жан Фрестье - Отей
Мне, к сожалению, не хватало смелости. Я вспомнил руку Даниэль на моей щеке. Даниэль могла бы стать противоядием против этого слишком затянувшегося отсутствия, грозившего переменами в моем характере.
По утрам, проснувшись, я смотрел, как поднимается к потолку дым моей первой сигареты. Я наблюдал за собой со стороны. И видел себя растянувшимся на кровати, навсегда погрязшим в поражениях. Да и чем, собственно, я мог бы быть удовлетворен? Положение скромное, клиентура немногочисленная, живу в меблированных комнатах. Ни любовницы, ни успеха. И так, вероятно, будет всегда.
Бреясь, я смотрел на себя в зеркало. В какой-то складке лица, где-то около подбородка, явственно проступало мое поражение. Как раз в том месте, которое я всегда ранил бритвой и откуда вместе с нескончаемой струйкой крови из меня вытекало что-то вроде злобы на себя самого, внутренний гнев, доставлявшие мне одновременно и наслаждение, и страдания.
Думая о том, что меня не любят, я считал себя недостойным любви, но сама эта недостойность, с которой мне трудно было смириться, в какой-то степени доставляла удовольствие. Если бы между двумя враждебными друг другу чувствами разразилась война, то третьему это было бы выгодно. Тому самому, чья тактика сводилась к ничегонеделанию и ожиданию. Во мне жила нейтральная страна, которая извлекала выгоду из потерь своих соседей и снабжала обоих боеприпасами и перевязочными материалами.
Я кончил бриться. Наступило перемирие. Вмешался Красный Крест. Мне на подбородок был наклеен кусочек лейкопластыря. Стороны смотрели друг на друга в зеркало без малейшего снисхождения.
Битва возобновится позднее. Я оделся. Ощупал повязку. Она была свидетельством того беспокойного состояния, которое обязательно помешает мне в работе. Действительно, иногда в общении с больными со мной случались приступы раздражительности, длившиеся до тех пор, пока какой-нибудь непроизвольный жест одного из них не смягчал меня. Например, когда человек с осторожностью затягивает галстук на раздувшейся от опасной опухоли шее. Это один из тех жестов, что вылечивают врача.
Таким образом, спускаясь по лестнице от больного, позвавшего меня на помощь, я уже примирился сам с собой. Я смотрел на деревья вдоль проспекта. В городе о земле напоминают только деревья. Я смотрел на них. Я вновь оказался в этом внушающем спокойствие мире, где люди умирают от рака гортани, не переставая носить галстук.
Однако, живя один, я лишь пересекал зону безопасности. Возможно, какая-нибудь женщина разрешила бы мне в ней закрепиться. Но я был один. Вот уже восемь дней телефон Ирэн отвечал мне «занято».
Я начинал признавать правоту Дормуа: в самом деле, я поворачивался спиной к жизни, к Даниэль, к женитьбе, в которую она могла меня вовлечь. «У вас неверное представление о любви… Вам нравится то, что вас терзает». Мой плохой врач снабдил меня теми симптомами, которые якобы открыл во мне, и я начал приспосабливаться к ним.
Я докажу ему, что он ошибается. Я женюсь на Даниэль. Сделаю ей ребенка. Сохраню Ирэн в качестве любовницы, потому что люблю ее, и всех буду держать в ежовых рукавицах. Ирэн, раздосадованная неожиданным соперничеством, окажется в моей власти. Она целыми днями будет твердить мне о любви, а я в свою очередь буду разыгрывать холодность.
В тот же день я отправился к дверям лицея на поиски моей невесты. Завидев меня издалека, она тут же сдернула берет. Подошла ко мне на своих напряженных длинных ножках, которым хотелось бежать вприпрыжку мне навстречу.
– Мы пройдемся по лесу, и я провожу вас до дому.
Она, казалось, была в восторге. Меня привлекали и ее веснушки на носу, и два больших белых зуба, видневшиеся из-под верхней губы, и сильные запястья, крепкие ногти, настоящие ногти, не бусинки.
Семнадцатилетняя девушка, хорошо сложенная, выряженная в свое шотландское платье, с широкими бедрами (что, наверно, вызывает у нее досаду, когда по вечерам она смотрит на себя в зеркало), созданными для того, чтобы рожать детей. Она была идеальной невестой – всегда в хорошем настроении, с легким характером.
Она рассказала мне, что после занятий в лицее обычно играет со своими приятельницами в белот в одном баре, на углу улицы. Но она предпочитает поехать на машине в лес. Ей хотелось также, чтобы мы остановились в одной из аллей и поцеловались. У нее был хороший ротик, пухлый и не накрашенный, она предлагала его очень естественно, продолжая улыбаться одними глазами. Между двумя заходами она проводила языком по губам и вытиралась тыльной стороной руки.
Мы сразу решили говорить друг с другом на «ты». В моем представлении это обращение должно было быть припасено для интимных моментов. Но в тот же самый вечер в доме у своего дяди она при всех стала обращаться ко мне на «ты», что, как мне показалось, никого, кроме меня, не удивило. Такая нескромность меня шокировала. Ложь давно вошла у меня в привычку. Карл, судя по всему, не увидел в этом ничего необычного. Я же увидел здесь сообщничество, и это мне не понравилось. Я почувствовал, что мне будет трудновато продолжать играть роль жениха в присутствии моего товарища. И напротив, мне было приятно, что в данной ситуации Алине придется взять на себя роль матери. Я предчувствовал, с каким пылом я поцелую ее в день свадьбы.
Однако до этого было еще далеко. Пока я был просто другом дома, тайно связанным с девушкой одним из тех прожектов, которые долго вызревают в лоне семьи. Нас не тащили за руки. Алина собиралась уехать в Бретань со своими детьми и Даниэль. Как и в предыдущие годы, она сказала мне, что одна из комнат на снятой ею вилле – в моем распоряжении.
Я отправился на поиски Даниэль в лицей только один раз. В дальнейшем я избегал встречаться с ней вне дома моих друзей. Каждый день наша близость длилась всего несколько минут. Когда я уходил, мы задерживались с ней на лестничной площадке. Убедившись в том, что никто нас не побеспокоит, мы делали все, что хотели. Однако эти проведенные в темноте минуты, после того как их очарование рассеивалось и я вновь оказывался на улице, помогали мне оценивать важность семейного единства и подчеркивали моральное обязательство, которое я брал на себя не без некоторого опасения. И тогда мои мысли в одно мгновение пересекали Париж и звонили в дверь Ирэн. Скоро ли она вернется?
В кармане пиджака моя рука нащупала трусики Даниэль с лопнувшей резинкой. Она сказала мне: «Возьми их. Не могу же я вернуться в гостиную с трусами в руке». Сей трофей, каким бы приятным и для моей сентиментальности ценным он ни был, ничего не прибавлял к моей славе. Он был кубком в коллекции игрока в теннис или гольф, кубком, привезенным в его родной город после победы над второстепенными соперниками. Из-за этих незаслуженно попавших ко мне трусиков совесть моя была не чиста и будущее представало в неясном свете. Однажды, несомненно, наступит день, когда в моем собственном шкафу соберется полная коллекция нижнего белья Даниэль, но я никогда даже не посмотрю на нее.
