Кристин Орбэн - Шмотки
Одежка – это одна из составляющих создания нового, прежде всего для того, чтобы от одежды исходило мое излучение. Я читаю по шмоткам, как другие по марке кофе, я сравниваю, теоретизирую, размышляю. Я предпочту уродину в бюстье от именитого кутюрье красавице в топе от «Кокай». Шик и обаяние можно купить. Вот подлинная справедливость. Шмотки похожи на бумажные носовые платки, они осушают слезы.
Я бросила работу. Мне разонравились люди, заваленные работой, всегда одетые в серые костюмы или черные костюмы, разонравились ежедневники, до отказа забитые деловыми встречами, где уже нет места для жизни, для тоски, для концентрических кругов, которые я готова выводить до бесконечности, разонравились праздные офисы – с меня хватит; когда я выхожу из принадлежащей мужу архитектурной мастерской в Пюто, мне кажется, что весь свет насмехается надо мной.
Моя вселенная уже не та, в которой существуют часы работы бутиков, вечный стресс и препирательства с клиентками у Шанель, моя вселенная – ничто, тряпка, и это с давних пор, со времен кукол Барби. Это ничто я получила в наследство от матери вместе с двумя комодами в стиле Людовика XV, набитыми беретами из бархата.
Я взрослела, опираясь на это «ничто».
Я могла бы сказать: ничто – это много.
Это отлично, ничто – это все, без излишеств, без выбросов, без неврозов, десятилетиями накапливавшихся в дочерях от матерей.
Это несколько головокружительно, нужно обладать мужеством, чтобы противостоять этому; ничто – это так же грандиозно, как полет в стратосфере или двадцать тысяч лье под водой.
Ничто – это те далекие края, где все мы рано или поздно встретимся.
Без корней, без семьи, без традиций – я свободна, как свободны сироты; тем, что я есть, я обязана лишь себе, я это сознаю. Когда я покупаю что-либо, в меня входит крупица внешнего мира, крупица чуда, частица Спасителя, это как глоток свежей воды, изливающийся в пересохшее горло. Ни дня без покупки, каждую я записываю в тетрадь в клеточку; это моя книга, мой дневник, он называется «Блокнот для записи покупок». Если открыть его на записи от 7 марта, за три дня до обеда в Ламорлэ, в заповеднике снобов, можно увидеть следующее:
– чулки в сеточку;
– крем; продолжительность действия 8 часов;
– черные заколочки для волос;
– белье от Диора, кружевные трусики и бюстгальтеры с едва заметной вышивкой, с арабесками, вытравленными на ткани, как татуировка на коже;
– кошелек черного бархата, расшитый перьями и позолоченными резными шариками;
– черно-белый костюм, модель Тома Форда для Ива Сен-Лорана.
В моих воспоминаниях 7 марта – это хороший денек, полный волнений, особенно я волновалась, когда, вернувшись к себе, вскрывала пакеты с покупками. Это вершина дня, ну как подъем по лестнице для влюбленных, направляющихся к алтарю, насколько я могу себе представить.
Устроившись на диване, в блаженном одиночестве, к которому располагает эгоистическое удовольствие, я вдруг вспоминаю про соседа моего деда: тот во время войны тщательнейшим образом сохранял свою утреннюю мочу в прозрачных банках с наклеенными этикетками.
Образчики мочи за семь лет – вот это коллекция!
Четырежды по тридцать пять метров выстроенных по линейке баночек, наполненных желтоватой непрозрачной жидкостью, с годами высветляющейся или сгущающейся, поди знай! Подобно тому как этот сумасшедший коллекционировал свою мочу, я коллекционирую шмотки. Я помещаю их в чехлы и так же, как он, наклеиваю этикетки.
Звонит телефон. Кто это? Бог? Мой бывший муж? МТЛ? Сосед-философ? Я провожу время, витая в фантастических грезах, и, когда на берег моих грез высаживается реальность, мне становится неловко, я попросту не знаю, что с ней делать.
Реальность я переживаю урывками, у себя, в своей пещере, в одиночестве, на свой лад, сдабривая ее неизбежными мечтаниями, стремясь смягчить ее и контролировать. Ныне я не готова столкнуться с ней лицом к лицу, я не одета, вчерашняя одежда не развешена на плечиках в шкафу, блузка, юбка, пояс валяются на кровати; я замечаю этот беспорядок, но обхожу их стороной, жизнь моя раздергана на отдельные нити, я теряю управление.
В моем шкафу ряды черных вешалок со скругленными, оклеенными бархатом плечами, снизу по сторонам маленькие крючки для юбок. Для брюк другой вариант, похожий, но вместо крючков зажимы.
Я надеваю блузку на плечики, как на себя, застегиваю пуговицы, вешаю юбку, а затем закрываю чехол на молнию.
Прощальный ритуал: я не надену больше этот ансамбль, он исчерпал себя за один этот день.
На приготовленной по такому случаю этикетке я надписываю: костюм от Ива Сен-Лорана, в память об МТЛ, Ламорлэ, 10 марта... Затем я стягиваю низ пластикового чехла бечевкой, привесив к ней этикетку, похожую на ту, что свисает обыкновенно с большого пальца на ступне трупа в холодильнике морга.
Потом, с костюмом в руках, я направляюсь к кладбищу – все же мертвецы не столь грустны; здесь, в моем шкафу, как и на Пер-Лашез, есть те, чья жизнь была бесконечно монотонна, и другие, чья жизнь была прекрасна.
Моя странная квартира всего лишь огромная вешалка, поделенная на три части: моя спальня – это собственно магазин; столовая – музей, а еще есть кладбищенская гостиная – здесь властвуют шмотки. Здесь, на поле мертвых одежд, есть уголок согласия – платья первого поцелуя, которые я больше никогда не надену, ведь они священны, и я желаю сохранить в них нетронутое, не оскверненное ничьим вмешательством воспоминание. Я навещаю платья, как навещают мавзолей или склеп. Вдова, хранящая верность шмоткам. Однажды меня осенила мысль, что эта гора шмоток существует лишь для того, чтобы удовлетворить мою жажду вновь и вновь все начинать сначала. Это дало толчок чувству вины, оно разрастается, стоит мне встать перед платьями. Это моя единственная семья, мой порт приписки, куда я спешу, чтобы разогнать темные мысли: шмотки, и лишь одни они, являются высшей целью, и сорванные по пути поцелуи – всего лишь элементарное следствие порожденных ими затруднений.
Доказательство: этот костюм с юбкой иарео из муслина с леопардовыми принтами. Его обновил мой первый любовник. Впрочем, именно для него он был задуман и куплен. План удался: он положил руки мне на бедра, затем они соскользнули на ягодицы, еще, прежде чем слились наши губы. Это было в саду, под сияющим небом, в мае; он стоял позади меня, выжидая, когда я обернусь. И я обернулась, и мы поцеловались. Эта муслиновая тряпочка – ныне это не что иное, как любимый фильм, позволяющий порой вновь пережить несколько эпизодов. Удостоверяю сие.
Вот другой составленный нынешним летом ансамбль, вдохновивший на неудачный жест мужчину, оказавшегося моим соседом по столику. Он подвозил меня в своем автомобиле. Я была согласна принять его поцелуй. Но когда он ладонью с растопыренными, подобно пальме на Канарах, пальцами прикоснулся к моей левой груди, я отвесила ему пощечину.
