Адам Торп - Затаив дыхание
Она вполголоса подпевала певцу; в уголке ее рта появилась складочка — предвестница той совершенно счастливой улыбки, которая страшно нравилась мужу.
Крутой поворот дороги был ему хорошо знаком, и он, почти не снижая скорости, мчался дальше на самой грани безопасной езды — не переходя ее, однако. Подчиняясь закону Ньютона, жена привалилась к дверце (ремней безопасности в машине, естественно, не было), язычок выскользнул из гнезда, и дверь распахнулась. Женщина стала медленно падать из машины, яйца судорожно задвигались в картонном коробе.
Вместо того чтобы протянуть руку, ухватиться за что-нибудь и прекратить падение, она стала чисто инстинктивно спасать яйца — нельзя, чтобы хоть одно разбилось. Муж уже перебросил ногу на тормоз и протянул руку к жене, но она была слишком далеко, и он лишь хватал пальцами воздух.
Она выпала из машины, обеими руками придерживая яйца, поэтому сразу ударилась затылком о щебеночное полотно. Когда «сааб», подняв столб пыли, развернулся и стал, она лежала на дороге в лужице из желтков и прозрачного блестящего белка; глаза были раскрыты, волосы веером разметались вокруг головы: казалось, она вот-вот что-то скажет. В лесу, в считаных ярдах от дороги высвистывал свою песенку черный дрозд, но, встревоженный неожиданно раздавшимся громким воем, опасливо смолк, словно в знак сочувствия.
Глава первая
Пивная «У О’Луни» была битком набита пьяными финнами. Проигрыватель во всю мощь наяривал ту же визгливую песенку, что и два дня назад, а финны орали футбольные кричалки, перекрывая ирландские народные напевы, в которых звуки то жаворонками взмывают вверх, то вновь садятся на черные провода нотных линеек.
Я не стал ничего заказывать, вышел из пивной и направился назад к кафе, которое приметил по дороге. В зале негромко играла музыка, на спинках плексигласовых стульев процарапаны имена французских поэтов. Я сел в эркере на стул с надписью «Апполинер». У меня возникло подозрение, что имя поэта написано неверно. Алполон. Апполлон. Или Аполлон?
В тот день я целое утро просидел в квартире, пытаясь сочетать нисходящую диатоническую гамму в четырех разных темпах. Естественно, я был измочален, очень хотелось расслабиться. К сожалению, стул этому не способствовал. Но атмосфера в кафе была приятная, чувствовалось, что это — глубоко континентальная Европа: серебристый северный свет озарял столешницу, мои руки на ней и название кафе — «Майолика», вытравленное на оконном стекле. Я пошевелил руками, и отблески заиграли на костяшках пальцев; мне даже почудилось, что пальцы обволокло прозрачной полиэтиленовой пленкой.
На мощенной булыжником улочке, продуваемой октябрьским ветром, порывистым и холодным, было тихо. А что, совсем неплохо, подумал я.
На другой стороне едва угадывался дом, скрытый строительными лесами и зеленой брезентовой завесой, то и дело хлопавшей по металлическим опорам. Отремонтированные и покрашенные в яркие цвета здания совсем не выглядели средневековыми. Рядом стояли серые и грязные дома — им реставрация только предстояла: каменные стены потрескались, балконы покосились. Но эти невзрачные строения мне почему-то были больше по душе, словно давние добрые знакомые. Может быть, своим запущенным видом они напоминали мне Хейс [2].
Рядом со столиком возник призрак с освещенными солнцем руками, на поверку оказавшийся официанткой. Я развернулся, чтобы продиктовать заказ, но она смотрела в другую сторону: кто-то громко окликал ее из кухни. Я увидел только изгиб правой скулы и гриву рыжеватых волос.
Она обернулась, и в углу рта набухла складочка.
— Здрасьте.
— Здрасьте. Кофе латте, пожалуйста. Благодарю.
Из кухни снова закричали, она отозвалась. На ней были джинсы в обтяжку и блузка с открытыми плечами.
Я снова взглянул в окно. Из эркера открывался вид на улицу сразу в обе стороны. Один из нализавшихся в пивной финнов, замотав голову майкой на манер монашеского повоя, исполнял балетные па.
Честно говоря, ничего особенного я от этой поездки не ждал. Когда стеклянные двери аэропорта раздвинулись, я увидел серенькую заболоченную водную гладь, невысокие лесистые холмы, справа — какие-то обветшалые строения. Невыразительная картина, чем-то напоминающая Чешир и подобные места, но воздух другой. И свет тоже. По воде, за окутанными дымкой камышами, бежала рябь от плавающих в заводи птиц. Нет, все совсем-совсем другое.
Я почувствовал волнение. Даже счастье. Прямо как мальчик из далекого прошлого, впервые увидевший из окна поезда море.
Между тем таксист с баками чуть ли не до шеи уже открывал багажник желтого, видавшего виды «мерседеса» и легонько, как перышко, подталкивал меня к машине:
— Пожалста, пожалста.
Переднее место было занято — там лежала недоеденная сосиска в обертке, поэтому я сел сзади, на рваный клетчатый плед. В салоне было не продохнуть от резкого запаха американских сигарет. Хрипло взревел мотор, — наверно, за проволочным ограждением взлетел самолет, подумал я, — и «Мерседес» рванул с места, будто мы спасались от погони. Я все еще возился с ремнем безопасности; в конце концов, понял, что он сломан. Мы неслись, громыхая, мимо заброшенных заводов, жилых домов сталинской застройки и строительных площадок с терриконами гравия. На грязных пустырях высились желтые подъемные краны, рекламные щиты и каркасы огромных приземистых супермаркетов. Может, мне передвинуться на соседнее место (хотя в пластиковой обивке зияет глубокая дыра) и попытать счастья со вторым ремнем безопасности? — мелькнула мысль.
Ладно, утешал я себя, прижимая к груди никчемный ремень, жизнь — это приключение.
На зеркале болталось удостоверение таксиста с фотографией; с нее довольно молодой человек сверлил меня горящими глазами. Олев, прочел я. Из устройства двусторонней связи неслись обрывки разговоров — казалось, происходит что-то страшное. На снимке, свисавшем с зеркала, Олев был похож на психопата. Возможно, он русский. Когда приходилось объезжать ремонтируемые участки по грунтовым дорогам, он свирепо бурчал себе под нос, будто ремонт злокозненно начался за то короткое время, что он ждал пассажира.
Мы остановились на светофоре, и между передними сиденьями возникла физиономия Олева с тем же пронзительным взглядом, но уже в щетине и с пухлыми щеками. Глаза его были налиты кровью.
— Шлух?
— Простите, не понял.
— Шлух? Шлух?
Произносил он это так, будто его вот-вот вырвет, и одновременно размахивал незажженной сигаретой. До меня не сразу дошло, о чем он толкует.
