Анатолий Ярмолюк - Нежная душа урода
— Смотри, Ксюша, — сказал я жене за обедом, — какую занятную вещицу я отыскал. Если бы не ремонт, то я бы о ней и не вспомнил…
Моя Ксюша взглянула на меня осенними глазами, затем посмотрела на папку.
— Урод, — прочитала она, помолчала и добавила: — О нем?
— О нем.
— Семь лет… — сказала моя Ксюшенька.
— Да, — сказал я, — семь лет. И за все время я об этой штуке ни разу не вспомнил. Ни разу — представляешь? Семь лет назад я ее украл, да и позабыл о ней…
— Почему? — спросила жена. Она обладала удивительной способностью задавать невообразимо трудные вопросы.
— Почему? — переспросил я. — Наверно, потому, что я был счастлив. Да-да, именно поэтому… А чтобы о нем помнить, нужно быть несчастным. Так мне почему-то кажется.
— Наверно, ты прав, — сказала жена. — Счастливый человек глохнет и слепнет, и в этом его спасение от мира. Но для чего же ты принес эту папку? Тебе надоело быть счастливым?
— Я просто нашел ее в чулане, когда рылся во всякой рухляди. И ничего больше.
— Роясь в чулане, отыскал семилетней давности несчастье, — усмехнулась жена. — Как странно…
— Я ее сожгу!
— Ты украл эти бумаги семь лет назад, чтобы сейчас сжечь? — задала жена очередной невообразимо трудный вопрос.
— Я не знаю…
Помолчали. Тихий августовский ветер залетал на нашу веранду, ерошил волосы жене и, словно озорной мальчишка, прятался в калиновые кусты, обступившие дом. Калина была нашим с женой любимым растением…
— Интересно, — сказала жена, — есть ли в папке его фотография? Мне бы хотелось взглянуть.
— Не помню, — я неохотно взялся за тесемки. — Все-таки столько времени прошло…
Фотография в папке была. Вернее, фоторобот: анфас и в полный рост. Невообразимый урод со скрюченным тельцем, руками едва ли не до самой земли и огромными печальными глазами… Удивительно, каким образом тем, кто составлял этот фоторобот, удалось запечатлеть такие глаза? Кажется, у него, у живого, были именно такие глаза…
— Знаешь что, — сказала жена, держа в руках карточку. — А ты бы смог написать о нем?
— Написать что? — не понял я.
— А что получится, — сказала жена. — Повесть. Рассказ. Что-нибудь еще…
— Да ну, — засомневался я. — Посуди, какой из меня писатель? Кроме протоколов, справок, отчетов и агентурных донесений я отродясь ничего и не писал! Да и кому они будут нужны, эти мои писания?
— Тебе, — сказала жена. — Еще мне…
— Ну, не знаю… — все так же сомневаясь, сказал я.
— Да тебе и писать-то, в общем, ничего не надо! — сказала жена. — Здесь чего только нет! Возьми это все, расставь по порядку, и документы все скажут сами! Документы весьма красноречивая и убедительная вещь! Не ты ли мне об этом когда-то говорил?
— Один — ноль! — невольно рассмеялся я. — Но не знаю. Вот закончим ремонт…
— Настанет осень… — продолжила жена.
— Станут красными ягоды калины…
— А листья — желтыми…
Шаловливый мальчишка-ветер выбрался из зарослей калины и вновь принялся играть волосами моей Ксюшеньки…
1
…Тем летом мне удалось выхлопотать отпуск и, более того, вырваться на юг, к самому синему морю. Помнится, лето для таких поездок было не совсем удачным: море — это замечательно, но рядом с морем еще и высились горы, в которых тогда то и дело постреливали. Но жизнь есть жизнь: в кои-то веки еще удастся заполучить отпуск летом и скопить необходимую для поездки сумму? К тому же я чувствовал, что устал. Кто знает — годы ли начали брать свое, собачья ли моя работа сказывалась, однако же усталость чувствовалась: тяжелая, свинцовая, вроде бы даже и не физическая, а какая-то иная…
Впрочем, даже при таком раскладе я бы вряд ли выбрался к морю, если бы не Батя. Батя — это наш начальник отдела и мой непосредственный командир. И настоящий друг. Мы вместе учились в школе милиции, вместе были распределены в этот город. Батя оказался гораздо более талантливым милиционером, чем я, и ко времени, о котором идет речь, он уже был подполковником и начальником отдела, тогда как я навечно застрял в майорах и был старшим опером по раскрытию преступлений против личности. Но разница в должностях и званиях никак не сказывалась на наших отношениях.
Однажды вечерком мы с Батей сидели в его кабинете и пили водку. Был конец недели, на завтра намечался выходной; окаянный телефон, наконец умолк… Тишина, блаженство… И та самая свинцовая усталость…
— Знаешь что, — Батя внимательно поглядел на меня. — А бросай ты все это к такой-то матери — и отправляйся в отпуск! Глядеть мне на твою скорбную рожу — удовольствие ниже среднего. Завтра же пиши рапорт — и катись. Можешь к морю, благо проезд у нас пока бесплатный. Насчет деньжонок не беспокойся: получишь отпускные, премийку тебе постараюсь выхлопотать… Смена обстановки — это, знаешь ли, того…
— Да какой, на хрен, отпуск! — уныло отозвался я. — Сам же небось знаешь, сколько на мне висяков: то не раскрыто, это не раскрыто… Какое там море!
— Висяки, — мудро изрек Батя, — были, есть и будут. А настоящих друзей, между прочим, у меня не так уж и много. Так что езжай, пока совсем не загнулся. Представляешь — набережная, вино, девочки… эти, как их… пальмы. Может, наконец найдешь там себе кого-нибудь и женишься, черт ты старый!
— Все-то тебе не терпится меня женить! — усмехнулся я. — Завидуешь чужой свободе?
— Завидую, — с готовностью согласился Батя. — Однако дело сейчас не в этом. Пиши рапорт. Прямо сейчас и пиши — чего на завтра откладывать!
Короче, уговорил. И через три дня после нашего разговора я уже подлетал к синему морю. Море было как море, и все остальное было в норме, так, как и предсказывал Батя: набережная, черное ночное небо с лохматыми звездами, музыка, вино, женщины…
Да, женщины. С одной из них я свел знакомство. Все произошло трафаретно, как оно и бывает в таких случаях. Мы были одинокими отдыхающими. Звали ее Ольга. У нее были черные, как южная ночь, и такие же манящие глаза, гибкий стан, золотая кожа. За все это я тут же прозвал ее Мулаткой, и прозвище ей понравилось. Первые три ночи нашего знакомства мы гуляли по набережной, слушали, как дышит ночное море, любовались лохматыми южными звездами, ели виноград и пили вино… Ну, а все последующие ночи мы проводили в ее номере: в отличие от меня, ей удалось снять отдельный номер в пансионате. Когда же время нашего отпуска истекло, мы вдруг вообразили, что не можем более друг без друга существовать, и, следовательно, надо что-то предпринимать: то ли мне перебираться на жительство к ней, то ли ей — ко мне. Мне, разумеется, сделать это было гораздо сложнее, ее же в родном городе практически ничего не удерживало. Вот так оно и вышло: уезжал я один, а вернулся — с подругой. С женой, можно сказать…
