Женевьева Дорманн - Маленькая ручка
— Извини меня, Каро… Извини, что разбудил тебя, но я по тебе скучаю…
Он услышал ее смех.
— Но я тоже по тебе скучаю!.. Знаешь, который час?
И вдруг, с тревогой:
— Дома все хорошо?.. У детей все в порядке? Фафа с ними?
— Все в порядке. Все спят. В доме тишина. Я просто хотел тебе сказать, что люблю тебя и что мне плохо, когда тебя нет рядом. Вот и все.
Переливчатый смех Каролины.
— Я тоже тебя люблю. Еще три дня — и я дома!
Едва повесив трубку, Сильвэн вспомнил, что даже не спросил ее про ребенка, и на какое-то время задумался, спрашивая себя, так ли он рад еще одному ребенку. Это тоже была идея Каролины: иметь много детей, она всегда говорила, что ей было тяжело быть единственной дочерью.
Он в этом отношении более уравновешен. Иметь детей ему кажется естественным, но при каждом рождении он испытывает то же довольно неприятное чувство, будто сделал непоправимую глупость; не говоря уже об охватывающем его каждый раз страхе потерять при этом Каролину. Каждые роды молодой женщины — хоть и легкие — повергают его в тревогу, с которой ему не удается совладать. Пусть ему говорят, что в распоряжении современных женщин есть средства, чтобы больше не мучиться, и они редко умирают, производя на свет детей, — он чувствует себя виновным в том, что не может участвовать в этой таинственной операции, от которой его отстранила сама Каролина. Когда должны были родиться их первые дети — близнецы, — врач предложила ему присутствовать при родах. Но Каролина живо запротестовала.
— Ну нет! Спасибо! Только не это! Я предпочитаю быть одна. Я не хочу, чтобы ты видел меня в таком состоянии. Мне будет страшно, что ты потом больше не захочешь со мной спать! Роды — это женское дело.
Он заметил, что врач ее там будет, а он — не женщина. На это Каро ответила, что акушер — не мужчина, а некто вроде механика, которому платят за работу, а там — до свидания. Иное дело — мужчина, которого любишь и с которым, возможно, кокетничаешь.
У молодой Каролины иногда появлялись совершенно старомодные идеи.
Еще его смущает время, которое он тратит, чтобы привязаться к каждому новому ребенку. Ему на это требуются недели и даже месяцы. Он хотел бы немедленно проникнуться нежностью к новорожденному, как пишут в книгах и показывают в кино, почувствовать себя подхваченным волной любви при его виде, а вместо этого появившийся на свет младенец кажется ему всего лишь чужой личинкой, чем-то ущемляющей его в правах, и он даже спрашивает себя, как это Каролина может так скоро начать ворковать над этим созданием, вылизывать его, обнюхивать, совершенно плененная им, его тишайшим дыханием, малейшей гримаской. Каждый раз он видел ее такой — озаренной, упоенной восхищением крошечным ребенком, которого она каждый раз провозглашает прелестным, даже когда он, Сильвэн, находит его уродливым. Его сын Тома, например, показался ему жалкой помесью Фюнеса и Фернанделя. Конечно, он сохранил это про себя, втайне стыдясь. Боясь показаться смешным или ненормальным, он даже никогда не решался спросить у друзей, не чувствуют ли они то же самое.
Радость Каролины доставляет ему удовольствие — все, что радует Каролину, для него хорошо, — но в то же время он чувствует ее настолько далекой от себя в такие моменты и даже порой настолько равнодушной к его присутствию, что испытывает — ну да, ревность. Каждый раз он кажется себе брошенным на произвол судьбы — именно так, — как корабль, сорвавшийся с якоря и дрейфующий, словно одинокий и хрупкий призрак, готовый наткнуться на все попадающиеся камни.
А потом проходят дни, и все становится на свои места. Младенец хорошеет, его складочки разглаживаются, волоски опадают, он полнеет, круглеет и из личинки превращается в ребеночка. И Каролина становится обычной, смеющейся, радостной, любящей и деспотичной — его женой и сестрой. Она снова замечает, что он существует. Наконец-то.
* * *Ненормальный соловей, явно решивший делать все не так, как одноплеменники, — если только его не ввел в заблуждение свет полной луны — вдруг разорвал тишину, просвистев зарю, но пробудил в спящем лишь легкое шевеление пальцев. Вдалеке рокочет город, оцепеневший в глухом шуме, едва разрываемом время от времени далеким взрывом или визгом шин. Однако никакой звук — ни щебет птицы, ни шум города — не нарушает сна Сильвэна Шевире, погруженного в одно из привычных ему морских сновидений.
Он стоит на своей лодке, медленно идущей на двигателе по фритово-зеленому морю, какое бывает в хорошую погоду со стороны Менкье, и готовится втащить на борт рыбу, бьющуюся на конце лески — далеко, позади кильватерной струи. Наверное, окунь или большая дорада, так как под ее весом конец удочки, закрепленной на планшире, согнулся под давлением натянувшейся лески. Сильвэн отцепляет удочку, выпускает два локтя леску, чтобы ослабить напряжение, а потом сматывает ее, сматывает и борется с еще неопределимой рыбой, чьи прыжки он уже видит там, у поверхности воды, в двадцати саженях от лодки. Ему трудно ее вытащить, все труднее и труднее. Леска, смотанная почти целиком, теперь перпендикулярно уходит в море, отвесно спускаясь вдоль корпуса лодки. Рыба больше не бьется, но она такая тяжелая, что Сильвэн не может ее поднять. Словно удерживаемая якорем, лодка стоит на месте, и винт яростно проворачивается впустую. Сильвэн один на борту, и, не зная, как быть, он снова закрепляет удочку. Ее конец, полностью выгнувшись, теперь мокнет в воде. Заинтригованный, Сильвэн выключает мотор, бросает якорь и перелезает через планшир, чтобы посмотреть, что творится внизу.
Вдруг — треск, потом еще два раза. Сильвэн слышит третий в тот самый момент, когда удивляется, как это он может дышать под водой без кислородного баллона и совершено свободно перемещаться по песочному дну. Невероятно мягкому под босыми ногами. Эта подводная прогулка так приятна, что он позабыл и о лодке, и об удочке, и о том, что побудило его нырнуть. Он идет вперед в состоянии полного счастья, в хрустальном, бледно-зеленом, чудесно теплом море. Сквозь воду пробивается солнечный луч, колышет плавающие там бесчисленные тоненькие золотые иголочки, а огромные голубоватые окуни проплывают мимо Сильвэна, задевая его на ходу, — быстрые, гибкие и грациозные.
Но более сильный треск, чем первые три, разгоняет рыб — и оставшийся один, Сильвэн Шевире пораженно замечает, что он одет в городской костюм, даже с галстуком, держит в руке свою кожаную папку, точь-в-точь как когда идет на работу в Берси, хотя на этот раз все еще идет босой. Он даже не успевает этому удивиться: четвертый треск, который он расслышал очень четко, тревожит его гораздо больше; заставляет подняться на поверхность, как предупреждение об опасности, от которой надо инстинктивно бежать, даже раньше того, как осмыслишь и поймешь, в чем она состоит. И Сильвэн Шевире просыпается и видит…
