Дмитрий Бушуев - На кого похож Арлекин
Следует заметить, что на протяжении сотен лет дискриминаций и гонений сексуальные меньшинства выработали стойкий иммунитет к гомофобии. Господь бережно хранит свои создания, щедро награждая их талантами и мечтательностью. При лунном свете появляются эти цветы, которые в беспристрастном свете могут показаться бледными и слабыми, порой сорняками. Только ночные бабочки собирают тонкие яды, сладострастно вибрируя хоботками, только летучие мыши в расщелинах блаженно трепещут, почуяв наплывы обезоруживающего благоухания в осенних ветрах.
Я прекрасно понимал, что из-за моей старухи над головой у меня стали собираться грозовые тучи, и в фантасмагорических снах я в два хода избавлялся от черной королевы: сбивая ее мотоциклом в сыром осеннем переулке, быстро догоняя ее на мосту и бросая в реку этот мешок педофилической литературы, приходя к ней вечером в китайской маске и пришпиливая ее к креслу ржавой шпагой, а потом набрасывая яркий некролог в областную газету… Но в реальности мне было по-своему жаль одинокую Алису Матвеевну, одергивающую старую серую юбку, чтобы загородить заштопанный чулок, близоруко пересчитывающую мелочь в школьной столовой. Ту бездетную Алису с детдомовским детством и коммунистическим воспитанием… Быть бы ей ночной няней в яслях или кассиршей в бане… Может быть, именно из чувства жалости я первым сделал шаг к взаимопониманию, пригласив Алису к себе в гости. Но улыбочка у меня вышла тошнотворной и кривой, когда я сбивчиво лепетал: «…Наши отношения мне видятся искренними и… хм… Вы мой куратор, в некотором роде, конечно… Почему бы нам не поговорить как-нибудь за чашкой чая… Ваш опыт… Завтра, после уроков, к примеру… Домой я вас провожу…» Я почему-то чувствовал себя мальчиком, спрятавшим дневник от родителей, а Алиса так сжимала классный журнал, что кончики ее пальцев побелели. Денис, я заботился не только о себе — я предчувствовал нашу любовь и знал, что моя мимикрия с Алисой нужна какому-то далекому человечку, прыгнувшему на роликовой доске в мою жизнь.
В ту пятницу я волновался как молодой актер перед премьерой, вернее, как провинциальный актеришка. Я раскрыл окно в классе и устроил сквозняк — ветер разметал листы с моего стола по всему кабинету, и черт так подгадал, что в этот момент в класс вошла Алиса — счет в ее пользу увеличился еще на пол-очка. Я безнадежно проигрывал эмоционально пред сушеной старой воблой. Все свои надежды я возлагал только за завтрашний спектакль. В тот день я не задержался в школе, как делал это обычно, чтобы поболтать с кем-нибудь из учеников после уроков, «по душам», но особенно не морализируя. Я выскочил из школы как ошпаренный, на ходу надевая шлем и застегивая летную куртку. Мой мотоцикл дрожал от волнения, и я прыгал на своей краснопузой саранчихе «Яве» по вечернему городу в поисках главного персонажа завтрашней премьеры. Мне была нужна рыжая Гелка для исполнения роли будущей спутницы моей жизни.
С Гелкой я познакомился на одном студенческом поэтическом вечере, перешедшем в бездарную пьянку с ординарной дракой и стриптизом. Тогда, в винном настроении, я впервые признался моим однокурсникам, что я голубой (тогда такие признания еще не вошли в моду). Гелка завизжала от восторга и, помнится, прокомментировала: «Вот настоящий поэт, еще Мандельштам говорил, что лирический поэт — существо двуполое». Против Мандельштама выступить никто не решился. Потом Гелка перевелась на наш факультет из ленинградского университета, и мы как-то особенно подружились — доказательством этого служил тот факт, что рыжая доверяла мне читать свою тетрадь со стихами, а это было ее роковой тайной. Надо сказать, это осложняло нашу дружбу, потому что Гелка считала себя гениальной поэтессой, но стихи ее были слабыми и надуманными.
В нашем вечернем городе было совсем не трудно вычислить мою анонимную алкоголичку. Средой ее погружения был полубогемный провинциальный микроэтнос — дома она в такое время не сидит, а, наверное, уже гноит угол в артистической кафешке «Коломбина», где любят собираться непризнанные гении, романтические пьяницы, наркоманы и живописцы. Шел проливной дождь, и я завалился в этот хрупкий иллюзорный мирок в скрипящей коже и с мокрым шлемом в руках. От меня разило крепким табаком и бензином. Так и есть: сидит моя кошечка у камина, зализывает сердечные ранки и греет свою шкурку, потягивая — судя по цвету — коньячок или виски, разбавленные холеным жуликом-барменом. Рядом с ней обтирался прыщавый юноша с бульдожьим лицом, обращенным в розовые поэтические дали. Но, видимо, в этих далях ему ни одна звездочка не мерцала, и он набивал очередной джойнт алтайской травкой. Шелковый волнующий дымок плыл над асбестовыми абажурами, привлекая космических призраков, спектральных двойников и вампиров. Тени усопших плавали между столиками и колдовали над узкими бокалами, призраки детей играли с китайскими колокольчиками, напевали страшные песенки, причитали и показывали кривые зубки. Спившийся актер у окна никогда не сыграет свою звездную роль, прыщавый юноша не напишет текста своей жизни; у Гелки опадут рыжие локоны, и даже жулик-бармен не подозревает о маленькой, только что образовавшейся опухоли Пейсона в его левом легком.
Гелка, увидев меня, как-то разволновалась и спрятала под стол свои лапки с облупившимся маникюром. Она явно скучала с бледным анашистом и подпольным дрочилой, поэтому схватилась за меня как за спасательный круг:
— Ой, Андрюшка, привет, ты все молодеешь… Поделись секретом молодости, а то, бля, скоро начнут падать листья…
— Привет, сестренка, — ответил я, вешая на оленьи рога свой шлем, — секрет прост: мой дедушка — тибетский монах, он присылает мне цветные бутылки с чудесным эликсиром. Осталась последняя бутылка, но я берегу ее для тебя… Очень нужна твоя помощь. Покатились ко мне, а?
— А бутылка не мифическая? — Гелка еще более оживилась. — В такой ливень хочется выпить по-настоящему, ведь персонаж за стойкой капает мне в рюмку как гомеопат…
— Погнали, одевайся!
Мы оседлали саранчиху и на скорости слились с симфонией для скрипки, дождя и осеннего города. Поддатая всадница в высоких сапогах дышала спиртами и шоколадом и шептала пастернаковские строчки: «Не тот это город, и полночь не та, и ты заблудился, ее вестовой…» Гелка была иногда не чужда фривольных эскапад и спросила меня сквозь ветер: «Как поживают твои педерасты? Ты все еще трахаешься с Рафиком или нашел новую задницу?» В ответ я прибавил газу и опрометчиво налетел на трамвайные рельсы. Мы подпрыгнули. Гелка завизжала и вцепилась в мою кожаную куртку мертвой хваткой. Я крикнул всаднице: «Гелла, а не проехать ли нам сквозь витрину, все равно все потеряно, пушечное мы мясо перестройки!» Я представил, как загулявший байк разносит дисплей антикварного магазина, шарахаются в ужасе манекены, трещат кресла и пыльный скарб… Брызги крови на китайской ширме, немного дыма и пыли, струйка теплого бензина… А ночные всадники уже выжимают газ из небесного «Харлея» в созвездии Либра и мчат по млечному пути к Аквариусу тысячи, тысячи лет… Мои опалы. Мои аметисты…
