Натали Фокс - Ты будешь страдать, дорогая
— А ты? Ты любила его?
— Да, — поспешно бросила мать, а потом вздохнула:
— Ну, конечно, я его любила, мы столько лет были друзьями, но все было не так…
— Не так, как с моим родным отцом? — закончила за нее Джемма, яростно отбросив с лица прядь волос. Настроение ее угрожающе балансировало между гневом и печалью. Слушая мать, она то понимала ее всей душой, то просто не в силах была понять.
— Моя любовь к Агустину была совершенно другой, Джемма, — мягко сказала Исобель. — Единственная в жизни, такая любовь не повторяется. День, когда он уехал в Южную Америку, был самым страшным в моей жизни. Он сказал, что вернется за мной, но так и не вернулся.
— И ты позволила ему уйти, просто взяла и отпустила?! — с горячностью выпалила Джемма. — Ты ждала меня, но не стала бороться за него? А он небось и не знал, что ты ждешь ребенка?
Но уже в тот момент, когда злые слова сорвались с ее губ, она поняла, почему ее мать не стала бороться за любимого. Разве сама она не поступила точно так же? Разве не позволила Фелипе уйти, потому что гордость, смятение, горечь предательства затопили ее душу до такой степени, что не могло быть и речи о мольбах вернуться.
Гордость. Как и мать, Джемма была насквозь пропитана ею. В один прекрасный день Фелипе исчез вместе со своей сногсшибательной кузиной Бьянкой. Неделей позже он оставил на автоответчике послание с просьбой связаться с ним по нью-йоркскому номеру. Разумеется, она этого не сделала. Он же бросил ее, уехал, забрав с собой Бьянку, разве нет? Джемме осталось лишь записанное на магнитофон послание — странное, сухое, без единого слова о том, что он любит ее и тоскует по ней, без единого намека на теплоту в бесстрастном, ровном голосе. Видит Бог, она бессчетное количество раз прокручивала пленку в попытке услышать то, о чем мечтала, уловить хотя бы слабое напоминание об их любви, о целой неделе их любви и страсти. Но не нашла ничего.
— Как долго длилась ваша связь? — спросила она у мамы.
— Шесть месяцев. Самые замечательные месяцы за всю мою жизнь!
Небольшая разница все же есть, мрачно думала Джемма, возвращаясь с балкона в номер, чтобы смыть с себя липкий пот. Их роман с Фелипе просто капля в море по сравнению с любовью мамы и Агустина. Шести месяцев вполне достаточно, чтобы возникло глубокое, незабываемое чувство, а за одну-единственную неделю можно лишь прикоснуться к истинной любви.
Но Джемма знала, что это не так. Она отдала Фелипе сердце и душу. Жизнь ее, благодаря профессии мамы, отнюдь не была замкнутой. В Уайтгейтсе собиралось так называемое блестящее общество, которое воспитало ее ум, расширило кругозор. Приходили и друзья отца — академики университета, писатели, поэты, философы. Да и ее собственная карьера предполагала нередкие приемы. После первой персональной выставки в престижной галерее Портиа в Париже снежный ком известности покатился с бешеной скоростью. «Непотизм»[1] — таков был вердикт одного злющего критика в воскресной газете, которая славилась неприятием молодых талантов. Однако непотизм не имел никакого отношения к обрушившемуся шквалу заказов. Джемма была достаточно знающей и опытной, чтобы понять, что талант у нее есть. Какая жалость, что знания и опыт не помогли ей в личной жизни. Несмотря на всю свою умудренность, она оказалась беспомощной во всем, что касалось Фелипе.
Джемма подсушила волосы полотенцем и причесалась перед трюмо в номере. С той недели, проведенной в Лондоне с Фелипе, волосы сильно отросли и сейчас темной гривой рассыпались по плечам. Прямые, как у матери, и такие же густые и блестящие. Однако на этом их сходство заканчивалось. Красота ее матери была классически строгой, у Джеммы же — более мягкой. Рот ее был более пухлым, его линия прочерчивалась не так безукоризненно четко, как у Исобель, а огромные карие глаза прозрачностью напоминали глаза олененка. Беззащитность — не в этом ли главное различие? Как бы там ни было, мать и дочь сильно отличались друг от друга, и в нынешних обстоятельствах это могло сыграть свою положительную роль: Агустин вряд ли найдет в ней какое-нибудь сходство со своей прошлой любовью.
Джемма придвинулась к зеркалу и повнимательнее изучила отражение. Да, беззащитность налицо, но ее не было до встречи с Фелипе. Раньше в ее обращении с мужчинами сквозили апломб и независимость. Фелипе изменил такое положение вещей одним-единственным взглядом, брошенным на нее через огромный переполненный зал на открытии лондонской выставки. Глаза их встретились, и Джемма, до сих пор не верившая в любовь с первого взгляда, погибла так же верно, как если бы ее сбросили с Вестминстерского моста, привязав к лодыжкам свинцовый груз.
— Мне нравятся твои работы, — произнес он, пробившись к ней через толпу. Темные, как ночь, глаза приковали к себе ее взор — и все и вся вокруг кануло в небытие.
— Спасибо, — пробормотала она, а он улыбнулся.
— Может, доставим себе удовольствие и улизнем от всего этого? Я хочу заняться с тобой любовью, — с мягкой хрипотцой шепнул он.
Она даже не была удивлена его прямотой, настолько все казалось естественным. Бросив несколько коротких, откровенно интимных фраз, он завладел ее жизнью, как потом завладел ее рукой и повел за собой в промозглую, ветреную лондонскую ночь.
Не было ни предварительного ужина, чтобы растопить ее сдержанность, ни экскурсов в прошлое, чтобы получше узнать друг друга, — лишь ощущение восторга оттого, что все, что творится в этот миг, правильно и прекрасно. В такси он держал ее руку в своей — этот высокий, смуглый, загадочный незнакомец. Опытный взгляд художника отметил неземную красоту лица, страстность глубоко посаженных глаз, напоминавших об испанских предках, классические линии орлиного носа и упругих, но чувственных губ. Вьющиеся волосы были чернее безлунной южной ночи, и Джемма знала, что, дотронься она до тугих завитков, они шелковыми кольцами обовьются вокруг ее пальцев.
Фелипе Сантос был само совершенство. Одно-единственное сомнение неуверенно промелькнуло в сознании Джеммы, когда они подъехали к его дому в Сент-Джонс-Вуде. Ни разу в жизни она не совершала ничего подобного, ни разу вот так, не размышляя о последствиях, не отдавала себя во власть мужчины. Но это сомнение растаяло, как легкое облачко, унесенное ветром.
Он обнял ее, едва закрыв дверь. Рот его был теплым и нежным, в его прикосновении не было пока и намека на сжигавшую его страсть, на надвигавшийся шквал его любви.
— Ты самое прекрасное животное из всех когда-либо виденных мною, — хрипло выдохнул он, и Джемма улыбнулась. Никто из мужчин до сих пор не сравнивал ее с животным, и на нее накатила волна восторга.
