Бывшие. Я тебя отпускаю (СИ) - Черничная Даша
Гудки идут долго, после отвечает молодой женский голос:
— Алло.
— Добрый день. Я могу услышать Валентину Александровну?
— О, а вы родственница? Гражданку привезли на скорой. Ее сбила машина. У нее ушибы и сотрясение. Документов при себе нет, телефон не разблокировать. Хорошо хоть вы позвонили.
— О господи. Нет, я не родственница, — голос начинает дрожать.
— А как найти родственников, знаете? Скажите, что женщина в четвертой городской в травматологии. Пусть привезут вещи и документы.
— Я поняла, все передам. Спасибо.
Дрожащими руками снова листаю дело Жени, в поисках номера телефона родителей. Нахожу номер, но имени нет. Интересно, чей? Отца или матери? Бардак.
Набираю.
— Да! — отвечает мужской голос.
Фоном слышен гул, стук, аж уши начинают болеть.
— Простите, вы отец Евгении?
— Да, а вы кто?
— Я преподаватель изобразительного искусства…
— Да-да, сестра передавала мне, что вы хотели поговорить со мной. К сожалению, у меня не получилось в этот раз подъехать. Вы не против, если я заеду завтра и мы поговорим?
— Я, в общем-то, не против, но тут такое дело…
Пересказываю мужчине, что только что узнала.
— Если хотите, я могу привезти Женю в больницу.
— Я был бы очень благодарен вам, спасибо! — отец девочки быстро отключается.
Хочется помочь человеку, поэтому мы едем с Женей на трамвае в больницу. Быстро находим нужное отделение, поднимаемся по лестнице.
В коридоре осматриваемся. Я сразу замечаю высокого мужчину, который ходит из угла в угол и нервно крутит в пальцах телефон. Что-то внутри меня обрывается, а после начинает болеть. Наверняка люди, которые теряют конечность, чувствуют то же самое.
Вроде и нет больше ничего, нечему болеть, а оно, зараза такая, болит, тянет, пульсирует.
Ноги становятся ватными, но я все равно иду.
— Папуля! — кричит Женя и бежит в сторону мужчины.
Тот резко оборачивается, ловит ее на лету и вжимает в себя.
Бах! И разрывается все, что есть внутри, к чертям. Самолет терпит крушение без возможности подать сигнал бедствия. Десять с лишним лет! Вся моя жизнь трескается, распадается на куски.
Я же давно это прожила, давно забыла, вычеркнула, стерла из памяти. Это больше не должно меня волновать, черт возьми, тринадцать лет прошло!
Какого черта тогда мне больно так, будто только вчера Никита обвинил меня во всех смертных грехах и сказал, что если я рожу, то совершу ошибку.
Да-а-а, так все и было. Эхо тех слов звучит во мне каждый день, как заезженная пластинка.
Никита изменился. Раздался в плечах. Похорошел. Светлые волосы по-модному подстрижены. Одежда, обувь, часы — все дорогое. Он явно пришел к цели и добился своей мечты — стать успешным и уважаемым человеком. А я ношу эти полусапожки уже пятый год и забыла, когда в последний раз ходила на маникюр.
— Инга. — Арктический холод в его глазах — единственное, что осталось неизменным.
Он смотрит на меня с таким же презрением, что и тринадцать лет назад.
Глава 3
Никита
Она очень изменилась.
Светлые волосы значительно короче, чем я помню. Лицо и тело сильно похудело. Одежда вообще не соответствует ее статусу. Насколько мне известно, отец Инги расширил свою сеть магазинов до каких-то гигантских размеров.
Интересно, почему его дочь работает обычной учительницей и выглядит так, будто живет от зарплаты до зарплаты?
Инга прожигает меня своими медовыми глазами. В них плещется такой яркий огонь, что им можно спалить всю больницу.
Несмотря ни на что, она по-прежнему очень красива. У Инги всегда было какое-то чисто женское притяжение, которое с годами только усилилось. Она афродизиаками, что ли, пользуется? Какого хера меня так ведет в ее присутствии?
Она стала старше, но сохранила утонченность и сексуальность. Даже сейчас, несмотря на неожиданный хаос в моей жизни… я по-прежнему ее хочу. Как пацан, который боится ошибиться.
А я и ошибся. В ней. Она вовсе не такая, какой хочет казаться. Так что запихиваю подальше свои хотелки, потому что стоять в очереди вместе с другими мужиками за своей «порцией любви» я не буду.
— Папуль, а тетя Валя заболела? — Женька выдергивает меня обратно на поверхность из омута, в котором я тону.
Перевожу взгляд с Инги на дочь:
— Да, Жек. Ее сбила машина.
— Она пришла в себя? — вмешивается Инга.
А мне хочется возвести стену между нами, чтобы блять не видеть, не слышать эту женщину. Чтобы она перестала тревожить мои нервы и рушить мою только-только устаканившуюся жизнь.
— Да, — холоднее чем нужно отвечаю я. — Побудет в больнице какое-то время. Жек, дашь нам поговорить с твоей учительницей?
Дочка придвигается ближе и шепчет мне на ухо:
— Папочка, ее зовут Инга Арамовна.
Детский шепот слишком громкий, и Инга все слышит, но отводит взгляд, делая вид, что оглохла.
— Спасибо, что привезла ее. Ты что-то хотела? — спрашиваю равнодушно, когда убегает Женька.
— Что? — переспрашивает Игна, недоумевая.
— Ты сказала, что хочешь поговорить с родителями Жени. Говори.
Разина переминается с ноги на ногу и окидывает взглядом коридор, по которому снуют туда-сюда медработники.
— Уверен, что здесь самое подходящее место?
— Абсолютно. Потому что я не знаю вернется ли Женя в вашу школу.
Инга дергается, будто я дал ей пощечину. Ну а чего ты ждала, дорогая? Я бы не хотел, чтобы женщина, слабая на передок, учила моего ребенка правильно рисовать солнышко.
Диссонанс какой-то выходит, понимаешь ли.
А школа хоть и частная, но далеко не единственная в нашем городе.
— У меня нет времени, Инга Арамовна, — давлю, делаю упор на ее имени. — Поэтому если есть что сказать — говори.
Разина прокашливается, выпрямляется. Перехватывает обеими руками сумочку и гасит все пламя в своем взгляде, превращает его в лед.
— Женя изображает на рисунках мать как черное абстрактное пятно. Я не знаю, что за проблемы с темой матери, но советую обратиться к детскому психологу, чтобы проработать это.
Н-на, Фадеев, тебе под дых. Думал, она будет играть честно? Хрен тебе. Ясно же, что Инга ведет свою линию мерзко и грязно. Всегда играла. И когда обманывала тебя — тоже. Через ее постель прошло столько мужиков, что эта дамочка разучилась иметь дело с нормальными людьми.
— Моя семья — не твоя забота, Инга Арамовна. Твоя задача какая? Яблоки рисовать? Вот и рисуй свои яблоки, а нос свой в дела моей дочери не суй.
— У нее может быть непроработанная травма… — сжимает пухлые губы недовольно.
А я сглатываю. Перед глазами, сука, картинки, как она становится на колени, открывает свой ротик и заглатывает меня на всю длину. Уверен, с таким опытом, как у нее, она может меня порадовать.
Когда мы были вместе, так и не успели это попробовать.
Может, предложить ей сейчас? За деньги? Выглядит она так, будто они ей не помешают.
Мотаю головой, выбрасывая из мыслей все эти картины, и концентрируюсь на действительности: Инга пытается залезть ко мне в душу через дочь.
— Не в твоей компетенции разбираться в этом. Моя семья для тебя табу. Знай свое место, Инга Арамовна.
— Мое дело — предупредить. Детская психика очень неустойчива, — настаивает.
Это моя психика сейчас очень неустойчива. Так что держись от меня подальше, Инга Арамовна.
— Ты намекаешь на то, что моя дочь больна на голову? — глаз начинает дергаться.
— Разве я сказала это? — Инга распахивает глаза.
— А разве нет? — выгибаю бровь.
Разина тяжело вздыхает:
— Очевидно, нормального разговора у нас не получится. Передавай Валентине Александровне мои пожелания скорейшего выздоровления.
Не дожидаясь моего ответа, разворачивается и уходит. А меня срывает нахрен от щупалец, которые она снова запускает под мою кожу.
Мне тогда потребовалось много времени, чтобы вытащить ее из себя. Она гребаная отрава, что изводила меня много лет.
