В ритме сердца (СИ) - Майрон Тори
Я абсолютно уверена, что в столь неприметном, мешковатом виде меня не то что клиенты не узнают, но даже менеджер с хореографом клуба, с которыми мне приходится видеться каждую смену.
Встретить кого-либо из посетителей или начальства «Атриума» в столь отдалённом от Даунтауна районе, в котором я живу, просто невозможно. Да и не могу сказать, что я скрываюсь от кого-то.
Точнее, больше не скрываюсь и не боюсь, что меня найдут и поймают за очередную кражу. Но тем не менее прятать своё лицо и личность для меня вошло в привычку, от которой не вижу смысла избавляться. Мне вполне комфортно быть невзрачной, ничем не выделяющейся.
Обычной.
Зачастую это помогает избежать ненужных проблем и опасных ситуаций, которых в моей жизни было достаточно.
Мне не удаётся выйти из дома, не увидев обычную картину своей семьи, состоящую из пьяной парочки, сидящей друг напротив друга за деревянным столом, заставленным распитыми бутылками алкоголя, переполненной окурками консервной банкой и тарелками с обветренной едой.
Ещё пять минут назад я ощущала, как пустой желудок болезненно урчит от голода, но затхлый запах комнаты вперемешку с перегаром, сигаретным дымом и вонью несвежих остатков еды моментально отбивает нестерпимый голод, сменяя его чувством отвращения.
Подлетая к окну, открываю створку нараспашку, и резкий порыв холодного ветра тут же врывается с улицы в дом. Даже сквозь толстовку моя кожа покрывается неприятными мурашками, но лучше замёрзнуть, чем задохнуться от тошнотворного смрада.
— Какого хрена ты делаешь?! — возражает Филипп, явно не разделяя моего мнения, но я никак не реагирую на его пьяный выпад и открываю ещё одно окно.
Для меня он никто. Ничтожество. Жалкое, вредное насекомое, которое я не могу истребить из нашего дома уже который год. Я даже смотреть на него без раздражения не могу, поэтому стараюсь сводить общение с ним к минимуму.
Моё сердце привычно сжимается, когда обращаю взгляд на единственного человека, ради которого я терплю непутёвого отчима, раз за разом набираю дополнительные смены в клубе, чтобы справиться с долгами, и в конце концов, всё ещё не покидаю родной город, отказываясь от своей мечты и желаний.
Облокотившись на грязный стол, мама еле удерживает голову руками, из последних сил справляясь со сном. Не знаю, как много ей потребовалось выпить сегодня, чтобы довести себя до такого невменяемого состояния, что она даже языком пошевелить не может.
— Мама… — Я подхожу к ней ближе, дотрагиваясь до плеча. Не сразу, но она приподнимает голову и смотрит на меня стеклянными, синими глазами, словно не узнавая, кто перед ней стоит.
Маме нет и сорока, но её пагубное пристрастие к алкоголю добавляет к возрасту по меньшей мере пятнадцать лишних лет. Мне давно не хочется плакать, всматриваясь в неопрятный, болезненный и жалкий вид женщины, которую, несмотря ни на что, люблю и всегда буду любить больше всех на свете. Слёз уже нет. Все резервы выплаканы ещё много лет назад. Остался только гнев и сожаление. И первое значительно преобладает.
Каждая капля крови в моём теле вскипает и бурлит от ярости, когда я смотрю на то, во что превратилась Юна Тодорова. Красивая и нежная девушка из крошечного, расположенного у подножия гор городка Болгарии, которой ещё в юном возрасте посчастливилось встретить любовь всей её жизни Стивена Джеймса, молодого начинающего фотографа, которому совсем скоро отдала своё сердце, без раздумий доверилась, вышла замуж и, оставив родные края и близких, последовала за ним через океан в Америку, откуда и был родом мой отец.
Я изо всех сил пытаюсь не забыть отрывки скромной, но счастливой жизни нашей маленькой семьи, но с каждым годом мне всё больше начинает казаться, что первые семь лет детства мне всего лишь приснились. Будто прекрасное прошлое принадлежит вовсе не мне.
Почему-то моменты с отцом особенно сильно застелило туманной пеленой. Всё, что у меня есть — это альбом с его фотографиями, который является любимым лекарством в нередкие моменты полного отчаяния, и смутные воспоминания о том, как вечерами, когда он возвращался с работы, я надевала пачку с пуантами и демонстрировала ему новые танцевальные движения, которым научилась во время занятий в хореографической студии, куда меня отдали ещё в четыре года, рассмотрев во мне бесспорный талант к танцам и постоянное желание быть в центре внимания.
— Моя маленькая звёздочка! — Низкий баритон папы отпечатался в моей памяти лучше, чем его внешность. — Надеюсь, ты не забудешь пригласить меня и маму на шоу, когда станешь звездой Бродвея? — Стоило закончить танец, как крепкие мужские руки шустро обхватили меня за тонкую талию и, взметнув вверх, закружили.
— Папа!!! Папочка!!! — не сдерживаясь, я визжала и радостно смеялась. — Выше! Ещё выше! Хочу быть выше всех!!! — Мне казалось, ещё немного и мне удастся коснуться небес. — Хочу быть выше всех звёзд, папа! — И мы смеялись с ним вместе. Он подбрасывал, а я, растягиваясь всем телом, словно струна, расправляла руки в стороны и представляла, что лечу. Я не боялась упасть и разбиться. Я точно знала, что папа всегда сможет поймать меня, уберечь, защитить. Он же самый сильный из всех, кого я знала.
— Не нужно быть выше всех звёзд, Николина, важнее быть ярче остальных! — Это последние слова отца из детства, которые я сумела сохранить в памяти.
Сейчас мне даже страшно представить разочарованное лицо папы, если бы он увидел, насколько «яркой» стала его маленькая звёздочка. Но мне не о чем переживать. Папа не увидит, а мама не видит даже сейчас, смотря на меня в упор мутным, неосознанным взглядом.
Воспоминания о маме, наоборот, даже с годами не потеряли чёткости и красок. Видимо, моё подсознание специально не желает потерять тот образ любящей всем сердцем свою маленькую дочь женщины, который я всё ещё надеюсь когда-нибудь вернуть. В памяти глубоко отпечатался каждый радостный момент.
Я помню её весёлые и светлые глаза, которыми она смотрела на меня и папу, её искреннюю улыбку на пухлых коралловых губах, когда читала сказки перед сном, помню звонкий, мелодичный голос, когда пела песни во время готовки или ругала меня за очередное детское непослушание. Но голос был не злой, а скорее воспитательный. Она вообще никогда не могла на меня злиться.
Моё детство было наполнено любовью, смехом, нежными объятиями и нескончаемой заботой родителей. Как жаль, что оно решило закончиться несправедливо рано.
Всё изменилось в один день. Всего один миг, одна чужая непростительная ошибка, протяжный скрежет тормозящих колёс об асфальт, резкий удар и тело папы, лежащее в жуткой неестественной позе, и всё в моей жизни изменилось.
Разрываясь криком и слезами, мама закрыла моё лицо, но мне хватило всего секунды, чтобы потом, на протяжении долгих лет, неоднократно видеть в кошмарных снах картину смерти отца. Подобное не забывается, как бы ни хотелось. С этим мне придётся жить и справляться до конца своих дней.
Мне было семь, когда пьяный водитель забрал жизнь папы, но тогда, пребывая в шоковом состоянии, я даже не подозревала, что эта трагедия заберёт у меня не одного, а сразу двоих самых близких и дорогих мне людей. Папу положили в гроб и закопали под землю, оставив на память лишь выгравированное имя на бездушной каменной глыбе, а мама превратилась в живого мертвеца.
Первые дни после похорон она была убита горем настолько, что практически не двигалась. Она могла целый день провести в кровати или сидеть в кресле отца, заворожённо глядя перед собой в одну точку. Лишь потоки слёз по её бледным щекам давали мне понять, что она ещё жива.
К сожалению, папа был детдомовцем, а мама разругалась и оборвала все связи с семьёй, ещё когда покидала Болгарию, поэтому кроме них я не знала других родственников.
Я была совсем ребёнком, но страх потерять единственного родного человека и остаться совсем одной был настолько велик, что мы поменялись с ней ролями. Несмотря на малый возраст, я ухаживала за мамой, как могла и умела: я не отходила от неё ни на шаг, везде следовала по пятам, постоянно обнимала, целовала, плакала вместе с ней, заставляла и помогала есть, пить, мыться. Не могу сказать точно, как долго она пробыла в таком коматозном состоянии. Первые недели прошли, словно в беспросветной мгле, но, к счастью, со временем она понемногу начала приходить в норму. По крайней мере, я так думала.
