Колин Маккалоу - Поющие в терновнике

От кардинала Витторио он узнал обо всем, что случилось, и потрясен был настолько, что поначалу даже не задумался, отчего Джастина его не вызвала.

– Он пришел ко мне и спросил, знал ли я, что Дэн его сын, – произнес слабый голос, а слабые руки все гладили дымчатую шерсть кошки Наташи.

– Что вы ему сказали?

– Сказал, что догадался. Большего я ему сказать не мог. Но какое у него было лицо! Какое лицо! Я не удержался от слез.

– Разумеется, это его и убило. В последний раз, когда я его видел, я так и подумал, что он нездоров, и посоветовал ему показаться врачу, но он только засмеялся.

– На все воля Божья. Думаю, я не встречал больше людей с такой истерзанной душой, как у Ральфа де Брикассара. В смерти он обретет покой, которого не находил при жизни.

– А мальчик, Витторио! Какая трагедия!

– Вы думаете? А по-моему, это скорее прекрасно. Я уверен, Дэн встретил смерть с радостью, неудивительно, что Господь не медлил долее и поспешил принять его в лоно свое. Да, я скорблю, но не о Дэне. Скорблю о его матери – вот чьи страдания, должно быть, безмерны! И о его сестре, о дядьях, о бабушке. Нет, о нем я не скорблю. Преподобный отец О’Нил всю свою жизнь сохранял едва ли не совершенную чистоту духа и помыслов. Что для него смерть? Всего лишь вступление в жизнь вечную. Для всех нас этот переход будет не столь легким.

Из своего отеля Лион послал в Лондон телеграмму, но она не должна была выдать его гнев, обиду, разочарование. В ней говорилось только:

«Вынужден вернуться Бонн буду Лондоне субботу точка почему не сообщила мне люблю

На столе в его кабинете в Бонне ждали спешное письмо от Джастины и заказной пакет из Рима, как пояснил секретарь, от поверенных кардинала де Брикассара. Этот пакет Лион вскрыл первым – и узнал, что в придачу к прочим своим многочисленным обязанностям он по завещанию Ральфа де Брикассара становится директором компании «Мичар лимитед». И еще – попечителем Дрохеды. Он был и раздосадован, и странно растроган – так вот каким способом кардинал говорит ему, что он, Лион, в конце концов оправдал надежды в годы войны – кардинал не напрасно за него молился. Лиону он вручил дальнейшую судьбу Мэгги О’Нил и ее родных. По крайней мере так истолковал это сам Лион: завещание кардинала составлено было в самых сухих деловых выражениях. Да оно и не смело быть иным.

Он кинул эту бумагу к обычной, несекретной, корреспонденции, требующей немедленного ответа, и распечатал письмо Джастины. Начало холодное, никакого обращения.

«Спасибо за телеграмму. Ты не представляешь, как я рада, что в последнее время мы оказались оторваны друг от друга, мне невыносимо было бы, если б ты очутился рядом. Когда я думала о тебе, у меня была только одна мысль: как хорошо, что ты ничего не знаешь. Наверное, тебе трудно это понять, но я просто не могу тебя видеть. На горе неприятно смотреть, Ливень, и если б ты был свидетелем моего горя, мне нисколько не полегчало бы. Пожалуй, ты скажешь – это лишь доказывает, как мало я тебя люблю. Люби я тебя по-настоящему, меня бы потянуло к тебе, так? А получается все наоборот.

И потому я предпочитаю, чтобы мы раз и навсегда с этим покончили. Мне нечего дать тебе, и я ничего не хочу от тебя. Я усвоила урок, теперь я знаю, как дорог становится человек, если проведешь рядом с ним двадцать шесть лет. Я не вынесу, если придется еще раз пережить такое, а ты ведь сам сказал – помнишь? – или поженимся, или ничего не будет. Вот я и выбираю – пусть не будет ничего.

Я получила письмо от матери, старик кардинал умер через несколько часов после моего отъезда из Дрохеды. Странно. Оказалось, его смерть – большой удар для мамы. Она, конечно, ничего не говорит, но я ведь ее знаю. Хоть убей, не понимаю, почему все вы так его любили – и мама, и Дэн, и ты. Мне он всегда не нравился, по-моему, он был невыносимо елейный. И я не собираюсь отказываться от своего мнения только потому, что он умер.

Ну вот. Вот и все. Я все обдумала, Ливень. Мой выбор сделан, у нас с тобой ничего больше не будет. Всего наилучшего».

Она подписалась, как всегда, крупно, с нажимом – «Джастина», письмо написано было новым фломастером, она так радовалась этому подарку Лиона, орудие как раз по ней – каждый штрих получается такой густой, четкий, решительный.

Лион не стал складывать листок и прятать в бумажник, но и не сжег, а поступил с ним, как со всеми письмами, не требующими ответа, – едва успев дочитать, сунул в электрическую машинку – резалку для ненужных бумаг. Он был глубоко несчастен – да, думал он, смерть Дэна разом все оборвала, никакие чувства в Джастине уже не проснутся. Несправедливо это. Он так долго ждал.

На субботу и воскресенье он все же полетел в Лондон, но не затем, чтобы с ней повидаться, хоть он ее увидел. Увидел на сцене, любимой женой шекспирова мавра. Дездемоной. Потрясающе. Нет, ничего он не может ей дать, чего не дала бы сцена, во всяком случае, не теперь. «Вот так, моя умница! Все излей на сцене».

Но она не могла все излить на сцене, она была слишком молода, чтобы сыграть Гекубу. Просто лишь на сцене удавалось найти покой и забвение. И она только твердила себе: все пройдет, время исцеляет все раны – но не верила в это. Почему так больно и ничуть не становится легче? Пока Дэн был жив, она, по правде говоря, не так уж много о нем думала, когда они не бывали вместе, а ведь с тех пор, как они выросли и избрали противоположные, в сущности, призвания, они редко бывали вместе. Но вот его не стало – и в ее жизни разверзлась пропасть, и ничем никогда эту зияющую пропасть не заполнить.

Всего мучительнее всякий раз спохватываться на невольном порыве, на мысли – не забыть бы рассказать про это Дэну, вот он посмеется… А так бывает постоянно, и мучение длится, длится без конца. Если бы все, связанное с его смертью, было не так ужасно, быть может, Джастина оправилась бы скорее, но эти чудовищные несколько дней никак не тускнели в памяти. Отчаянно не хватает Дэна, невыносимо опять и опять напоминать себе то, во что невозможно поверить, – Дэн умер, Дэна не вернуть.

И еще: конечно же, она слишком мало ему помогала. Все, кроме нее, видно, думали, что он – совершенство и не ведает тревог, которые мучают других, но она-то знала, его преследовали сомнения, он терзался, воображая, будто ничего он не стоит, не понимал, что видят в нем люди, кроме красивого лица и ладного тела. Бедный Дэн, он никак не мог понять, что его любят за доброту и чистоту. Ужасно вспоминать, что ему уже не поможешь – поздно.

Джастина горевала и о матери. «Если смерть Дэна едва не убила меня, каково же маме?» Подумаешь об этом – и хоть кричи, беги на край света от мыслей, от воспоминаний. Вставали перед глазами дядья, какие они были в Риме на посвящении Дэна – прямо раздувались от гордости, словно голуби-дутыши. Вот это хуже всего – видеть мать и всех дрохедских навсегда безутешными, опустошенными.