Жозеф Кессель - Яванская роза
– Вы не правы! Однажды, когда вы все узнаете, вы поблагодарите меня. Для вас это каприз, фантазия, развлечение в скучной поездке. Но вам осталось недолго скучать. Завтра мы будем в Шанхае. Вы тут же забудете Флоранс.
Все, что говорил этот человек, ни одного слова которого я не принимал всерьез, было правдой.
Я хорошо знал и без него, что незнакомый огромный город немедленно заставит меня забыть Флоранс. Я это слишком хорошо знал, и это было одной из основных причин, по которой я торопился добиться своего. Но я не желал, чтобы мне об этом говорили, я не желал, чтобы мне дали еще больше почувствовать мучительную горечь поражения.
Я наклонился к сэру Арчибальду и холодно заявил:
– Флоранс меня любит и, клянусь, будет моей в Шанхае!
Мои слова были лишь проявлением тщеславия. На самом деле, как только мы сойдем с судна, метиска станет мне безразлична. Но сэр Арчибальд не сомневался в моей настойчивости. Он шепнул:
– Я думал, вы родились под более счастливой звездой!
– Говорите, пожалуйста, яснее, тогда я, возможно, смогу вам ответить.
– Вы не должны иметь связь с Флоранс. – Сэр Арчибальд с отчаянием подчеркнул свою просьбу. В его голосе не было больше ничего комического. Однако я попытался еще раз грубо пошутить.
– Это так огорчит вас?
– О! Речь не обо мне. О вас.
– Прошу вас, позвольте мне самому заботиться о себе.
– Но вы же ничего не знаете, вы не можете этого знать!
– Ну, так скажите, только без выходок, потому что, клянусь, с меня хватит!
Сэр Арчибальд вздохнул с хриплым шумом.
– Даете ли вы мне слово, слово офицера, – промямлил он, – что никому на свете, ни на земле, ни, разумеется, в море, вы не скажете о том, что узнаете сейчас от меня? Итак, ваше слово?
– Слово!
– Офицера?
– Офицера.
– Тогда сейчас я вам скажу… подождите… подождите… Не торопитесь, во имя неба… пожалейте же меня… нет, нет… я хочу рассказать о Флоранс.
Сэр Арчибальд снова замолчал, вобрал в себя воздух с тем же странным звуком, затем медленно произнес:
– Вы не должны прикасаться к Флоранс: она больна.
Наступила продолжительная пауза, но на этот раз у меня не было желания нарушить ее или уйти. Молчание длилось долго. Наконец я очень тихо спросил:
– Вы так и не скажете…
Сэр Арчибальд сделал утвердительный знак головой, и я услышал, как зловещий свист, три с трудом произнесенных слога: си-фи-лис.
X
В те отдаленные времена, если праздники или служба того требовали, мое здоровье позволяло провести пять-шесть бессонных ночей подряд. Но если мне не мешали сильное возбуждение от удовольствия или воинские обязанности, я спал наперекор всему. Более того, неприятности, огорчения, разочарования были самым сильным снотворным.
Может показаться удивительным, что мой ум и нервы нашли полное успокоение после неудачи с Флоранс, после откровения сэра Арчибальда. Однако это было не так. Самый глубокий, самый здоровый сон на «Яванской розе» я имел после событий, бессвязную последовательность которых только что начертал.
Я ощутил пустоту и тяжесть в голове; давящая усталость сковала все мои члены, и, лишенный потребности размышлять, защищенный этим неодолимым и благотворным онемением, я добрался до своей койки. Едва коснувшись узкого, жесткого ложа, я погрузился в бессознательное состояние. Молодость защищала свой отъявленный эгоизм.
Должно быть, я проспал часов двенадцать. Я определил продолжительность сна не по своим часам – они разбились во время драки в „Аквариуме" Владивостока – и не по освещению, так как нечто вроде белого бельма нависло за иллюминатором. Я ощутил эти двенадцать часов сна по подвижности суставов, по прекрасному приливу крови и радостному самоощущению.
Насколько преувеличенными, абсурдными, напрасными, непонятными показались мне все мои тревоги накануне. Жесточайшее разочарование не имело больше власти над грудью, расправленной животной веселостью, над сердцем, таким же новым, как при рождении.
Неутоленное вожделение, уязвленная самонадеянность, жжение осмеяния, сожаление о невозможном, – я был огражден от всего этого. И ничто не могло помешать мне быть снова довольным собой.
За несколько секунд я убедил себя, что не сыграл дурной роли. Не доказал ли я Бобу, что Флоранс ждала меня, а его оттолкнула?
Вмешательство Ван Бека? Нет ничего постыдного в том, что с голыми руками ты беззащитен перед чудовищем. Если бы я встретился с Ван Беком в каком-нибудь ночном заведении, он бы увидел, на что я способен с разбитой бутылкой в руке.
Нужно быть сумасшедшим, чтобы страдать от подобных глупостей или же принимать их всерьез.
Ибо, говорил я себе, на самом деле эти препятствия сослужили мне службу. Флоранс больна – мне не о чем жалеть.
Я не боялся заразиться. Здесь я тоже считал себя неуязвимым. Разве не прошел я через все притоны и вертепы Калифорнии, Гонолулу, Японии, Сибири с ненасытным любопытством школьника или новобранца? Не испробовал ли я безо всяких предосторожностей девиц всех достоинств и цвета кожи, только потому, что они были красивы или необычны? И не доказывала ли полнейшая безнаказанность после всех этих контактов, что я рожден, чтобы нарушать законы осторожности и стыда?
Нет, не опасения сделали меня безразличным к Флоранс и уже отдаляли от нее, как от тусклого воспоминания. Это было отвращение, которое испытывает всякое здоровое существо к испорченной пище или гнилому фрукту.
– С какой стати заботиться о ней! – сказал я себе. – Впереди Шанхай!
Судно больше не двигалось, должно быть, мы причалили. Непрерывные звуки сирены возвещали о деятельности огромного порта. Можно было подумать, что суда всех морей устремились сюда, настолько этот рев раздавался часто, требовательно, повторяясь на все лады.
Сирены привели мои нервы в неистовое возбуждение.
Шанхай! Европейские колонии, китайские джонки, бары, игорные дома, танцевальные клубы, девицы.
Боб, конечно, уже сошел. Он опередил меня. Он вот-вот получит деньги в консульстве, примет ванну, бросится в лабиринт наслаждений, пока я все еще буду во власти таможенников!
Я оделся с бешеной скоростью, побросал в сумку свою одежду, белье, туалетные принадлежности и устремился навстречу причалам, небоскребам, заводам, толпам Шанхая.
Ничего этого я не увидел. Больше того, я вообще ничего не увидел!
Знаю, что выражаюсь непонятно, но какими словами описать ощущение и зрелище несуществующего?
Прямо с палубы я окунулся в невесомое, бесформенное, неощутимое пространство – пространство мутное, непроницаемое.
Небо и море исчезли, и свет тоже. Нельзя было назвать светом неясное, вялое освещение цвета сажи, подземное, подводное, отбрасываемое неизвестно каким источником или светилом.
