Анна Богданова - Нежные годы в рассрочку
– Онтонин, отдай платок Ивану – он у нас теперь в платья да юбки одевается. Ага. Вон у Катерины, слышала, юбку стибрил.
– Мам, ну что ты такое говоришь? Всё перепутала! – и Василий хлопал себя по коленке. – Это Катерина спёрла костюм у Зинки!
– Ты ничего не понимаешь, Тонечка, ничегошеньки не понимаешь, – трагично говорила старушка и засыпала.
Не оставлял без внимания мать и Павел Матвеевич. Но и его не узнавала Авдотья Ивановна, называя любимого сына Зинаидой. Он приходил со своей верной супругой Ириной Карловной (которая восемнадцать долгих лет ждала его из мест не столь отдалённых) и с дочерью Виолеттой, которой стукнуло двадцать восемь, и у нее самой уже была четырёхлетняя дочка – Людочка.
«Дядя Паша был любимым бабушкиным сыном, наверное, из-за того, что такой неудачник получился, – увлечённо печатала Аврора Владимировна неделю спустя – за это время она достигла в сочинительстве определённых успехов и уже не размышляла, нервно шевеля губами, высовывая и убирая кончик языка, стоит ли употребить в тексте то или иное слово. Надо заметить, что и за эту седмицу с ней ничего примечательного не произошло – она, как обычно, переругалась в среду с Сергеем Григорьевичем и узнала от Ариши, что та начала репетировать роль Чацкого. Из дома наша героиня стала выходить всё реже – она, окрылённая вдохновением, с утра до ночи выливала на экран ноутбука летопись своей жизни. – Вообще Павел Матвеевич был невзрачный. Перебравшись в Москву, он стал служить в ремонтных мастерских, а поскольку ростом он не вышел, то до станка не дотягивался. И выходил из положения так: он напихивал в сапоги тряпки, особенно в пятки. Хи, хи. Однажды (это случилось в обеденный перерыв) кто-то привёз на завод прокламации Троцкого. В клуб битком понабилось рабочих – все стояли и слушали (в том числе и дядя Паша). Всех их осудили. Павла на десять лет. Ирина Карловна (в девичестве Либберг) плакала, хлопотала об освобождении, но добрые люди ей сказали: «Не ходите, а то могут ещё добавить». Она хлопотать перестала, но мужа дождалась – он просидел вместо десяти восемнадцать лет и просидел бы ещё, если б не умер вождь всех времён и народов. В год моего рождения дядю Павла реабилитировали», – Аврора Владимировна остановилась, выпрямилась, вспомнила, как дядя-неудачник отвоёвывал дачный участок в Подмосковье (Ирина Карловна рассказывала, что он бил себя в грудь, рвал на себе одежду и кричал: «А я вообще без вины виноватый – восемнадцать лет лагерей за то, что оказался не в том месте не в то время!» В конце концов на шестом общем собрании садоводов ему выделили законные шесть соток, более того – выбрали председателем садовых участков), и, перечитав последний абзац, осталась им вполне довольна. «Есть, конечно, некоторые шероховатости, но я потом их исправлю», – решила она и переметнулась к описанию тех шести соток, которые дядя выбил, быть может, благодаря восемнадцати годам, проведённым в лагерях.
Мы же вернёмся к разводу супругов Гавриловых и тогдашней жизни нашей героини.
* * *
Спустя месяц после объявления Гаврилову о своём намерении развестись с ним у Зинаиды Матвеевны всё было на мази. Ей каким-то совершенно непостижимым образом удалось найти комнату в коммуналке для ненавистного мужа и двухкомнатную квартиру, «распашонку», в «хрущёвке» для себя, детей и Авдотьи Ивановны. Тут, конечно, без доплаты не обошлось – Зинаиде пришлось выложить все свои накопления, чтоб прокрутить этакий непростой квартирный обмен, но ничего не поделаешь.
Итак, всё было готово для дальнейшей спокойной жизни без хулигана, гулёны и дебошира Владимира Ивановича. Супруги даже имущество разделили – книги ему, всё остальное Зинаиде Матвеевне. Правда, небольшой спор вышел из-за нового холодильника «ЗИЛ», на который Гаврилову полгода назад пришлось добавить, но в конце концов он вспылил, выкрикнув:
– Да подавись ты своим холодильником! Т-п, т-п, т-п, т-п, т-п, – тук, тук, тук, тук, тук. – Змея подколодная!
Таким образом, всё складывалось более или менее благополучно, но, как говорится, горе ждало за углом.
Авдотье Ивановне становилось всё хуже и хуже – она уже не только не узнавала детей, но и перестала говорить – старушка лежала на подушках, изредка выкрикивая нечленораздельные звуки, напоминающие вой голодных шакалов. Вшей в её голове, несмотря на старания Милочки, становилось всё больше, аппетит, наоборот, совсем пропал. И одним тихим, прекрасным утром, когда золотисто-багряная листва деревьев, переливаясь в остывших осенних солнечных лучах, казалась из окна какой-то нереальной, звонкой и стеклянной, Авдотья Ивановна вдруг пришла в себя и потребовала манной каши с изюмом. Зинаида всплеснула от радости руками и полетела на кухню варить кашу на молоке.
Мамаша с удовольствием съела полтарелки и, сказав, словно жалуясь, дочери:
– В ад не пускают, а из рая гонят, – испустила дух.
– Мама! Мама! – трясла старушку Зинаида Матвеевна. – Ты что? Что с тобой? Очнись немедленно! Да как ты можешь?! Без предупреждения! Ни с того ни с сего! – вот так вот взять и помереть! Перед самым переездом! – рыдая, причитала Зинаида Матвеевна – в её душе творилось что-то невообразимое: с одной стороны, ей было безумно жаль мать, но, с другой, она злилась на неё (как когда-то на Виктора Кошелева), боясь, что без Авдотьи Ивановны их могут лишить двухкомнатной квартиры в «хрущёвке» по причине излишков площади.
Вечером того же дня все дети (кроме бедняжки Антонины Матвеевны, прикованной к постели после наезда грузовика) собрались проститься с ней.
– Это ты её, Зинка, довела! – укоряла сестру Катерина. – Бедная моя мамочка!
– А ты вообще молчи! Воровка! Где мой костюм?
– Какой такой костюм? Ничего не знаю и знать не желаю! Давай лучше мамку помянем! – И она вытащила из авоськи бутылку красного вина.
– Чего хорошего, дак помалу, а плохого дак с леше-его! – Зинаида Матвеевна ревела белугой.
– И не говори, сестра! Ой, и не говори! – понимающе закивала Екатерина.
Авдотью Ивановну похоронили, как положено, на третий день. Владимир Иванович, стоя рядом с женой, поддерживал её за локоть, в надежде на скорое примирение – он думал, что горе соединит их снова, как нередко случается.
– Вся наша жизнь, как говорит великая Раневская, это прыжок из... т-п, т-п, т-п, т-п, т-п! – Тук, тук, тук, тук, тук, – Гаврилов постучал по осинке и запнулся – он усомнился, что матерное слово может понравиться его Зинульчику в эту трагическую минуту, и вышел из положения следующим образом: – Это прыжок из утробы матери в могилу. Н-да... Вот она жисть-то! Вот её цена! Вот её конец! – высокопарно и несколько наигранно воскликнул Владимир Иванович, опустив очи долу и печально вздохнув.
