Бетти Махмуди - Пленница былой любви
– Что случилось? – не понимала я. Он резко повернулся ко мне:
– Почему ты отказалась пойти к хараму?
– Ни от чего я не отказывалась. А что такое харам?
– Гробница. Харам – это гробница. А ты не пошла.
– Она велела мне сидеть и смотреть в зеркала. Все выглядело так, точно скандал в Рее должен был повториться. Муди так разозлился, что я боялась, как бы он не ударил меня. На всякий случай я оттолкнула Махтаб от себя. Я поняла, что мерзкая старуха обманула меня. Она хотела поссорить нас с Муди.
Я ждала, пока Муди прервет свой монолог. Самым вежливым тоном, на какой только я была способна, но в то же время решительно я заявила:
– Лучше перестань и подумай, что ты говоришь. Она велела мне сидеть и смотреть в зеркала.
Муди повернулся к сестре, которая продолжала метать молнии, и обменялся с ней несколькими словами, а потом сказал мне:
– Она сказала, чтобы ты села и посмотрела в зеркала, но она не имела в виду, что ты должна там остаться.
Как же я ненавидела эту злобную женщину!
– Но Настаран тоже не пошла, – ответила я. – Почему же она не набрасывается на Настаран?
Муди спросил у Амми Бозорг. Он так злился на меня, что стал объяснять ответ сестры, не подумав об обстоятельствах.
– У Настаран месячные. Она не могла…
В этот момент он вспомнил, что я тоже в таком же положении.
Логика все же взяла верх над безумием. Он тотчас смягчился и обратил свой гнев против сестры. Они долго ссорились и продолжали дискутировать даже тогда, когда мы сели в машину.
– Я сказал ей, что она была несправедлива, – объяснил он мне.
На этот раз Муди разговаривал со мной мягко и сочувственно:
– Жаль, что ты не понимаешь по-персидски. Я сказал ей, что она нетерпелива.
Он снова неожиданно удивил меня. Сегодня он продемонстрировал понимание. Каким он будет завтра?..
Начался учебный год. В первый день занятий учителя всех школ Тегерана вывели детей на улицы на массовую демонстрацию. Сотни учеников соседней школы маршировали возле дома Амми Бозорг, скандируя хором жестокий призыв: «Марг бар Амрика!» и добавляя еще одного врага: «Марг бар Израиль!».
В спальне Махтаб затыкала себе уши, но не могла не слышать этих воплей.
Хуже всего оказалось то, что этот пример, продемонстрировавший роль школы в жизни иранских детей, вдохновил Муди. Он решил сделать из Махтаб покорную иранскую девочку. Спустя несколько дней он заявил:
– Завтра Махтаб пойдет в школу.
– Нет, ты не сделаешь этого! – воскликнула я. Махтаб судорожно ухватилась за меня. Я знала, что она боится расстаться со мной. Обе мы понимали, что слово «школа» означает стабилизацию существующего положения.
Но Муди был неумолим. Мы еще спорили с ним какое-то время, но безрезультатно. В итоге я сказала, что, прежде чем отправить Махтаб туда, я хочу сама увидеть эту школу. Муди согласился.
Во второй половине дня мы пошли в школу. Меня удивил вид чистого современного здания в красивом ухоженном парке с бассейном и ванными комнатами в американском стиле. Муди объяснил, что это частная школа с нулевыми классами. Начиная с первого класса дети должны обучаться в государственной школе. Муди хотел, чтобы Махтаб училась здесь до тех пор, пока ей не придется перейти в государственную школу, где более жесткие требования.
Я решила, что Махтаб пойдет в школу уже в Америке, но, разумеется, умалчивала об этом, а Муди разговаривал с директором и переводил мои вопросы.
– Знает ли кто-нибудь здесь английский? – спросила я. – Махтаб плохо говорит по-персидски.
– Да, но сейчас этой учительницы нет, – прозвучал ответ.
Муди сказал, что ему бы хотелось прислать Махтаб в школу уже завтра, но оказалось, что ждать приема придется полгода.
Махтаб вздохнула с облегчением, так как пока проблема разрешилась сама собой. Однако когда мы возвращались домой, к Амми Бозорг, мой мозг лихорадочно работал. Еще и еще раз я продумывала ситуацию. Если бы Муди осуществил свой план, это было бы для меня началом поражения. Ведь это означает конкретный шаг в направлении устройства нашей жизни в Иране. А с другой стороны, может быть, это оказалось бы шагом в направлении свободы? Может, хорошо было бы делать вид, что все нормально? Муди был болезненно бдительным, следил за каждым моим шагом. В этой ситуации у меня не было возможности что-нибудь предпринять для того, чтобы выбраться из Ирана. Я начала понимать, что нет иного способа склонить Муди смягчить режим, как сделать вид, что я готова остаться здесь.
Целыми днями и вечерами, съежившись в спальне, которая стала для меня камерой, я пыталась составить план действий. Прежде всего я должна позаботиться о своем здоровье. Сломленная болезнью и депрессией, плохо питаясь и не высыпаясь, я находила облегчение только с помощью лекарств Муди. Надо это прекращать.
Мне нужно было убедить его каким-то образом уехать из дома Амми Бозорг. Все семейство исполняло по отношению ко мне роль тюремщиков. Мы уже прожили здесь полтора месяца. И Амми Бозорг, и Баба Наджи относились ко мне все с большим презрением. Баба Наджи требовал, чтобы я принимала участие в ежедневных молитвах. Из-за этого произошел конфликт с Муди, который объяснил ему, что я изучаю Коран и знакомлюсь с наукой ислама самостоятельно. Муди не хотел заставлять меня молиться.
Он определенно не хотел, чтобы его семья постоянно жила так. Уже шесть недель мы не спали вместе. Махтаб не могла скрыть отвращения к отцу. В своем помраченном разуме он сумел вообразить себе, что мы когда-нибудь сможем в Иране нормально жить. И был лишь один способ усыпить его бдительность: я должна убедить его, что разделяю его мнение и примирилась с решением остаться в этой стране.
Когда я анализировала задачу, поставленную перед собой, меня охватывало отчаяние. Путь к свободе требовал, чтобы я превратилась в первоклассную актрису. Я должна была сыграть так, чтобы Муди поверил, что я по-прежнему люблю его, хотя в душе я молилась о его смерти.
На утро впервые за время пребывания здесь я уложила волосы и подкрасилась. Выбрала красивое платье, голубое пакистанское с длинными рукавами и оборкой внизу. Муди тотчас же заметил во мне перемену и согласился поговорить. Мы нашли уединенное место на площадке за домом возле бассейна.
– Я чувствую себя плохо, – начала я, – я все больше слабею, не могу даже написать свое имя.
Муди согласился с выражением искреннего сочувствия.
– Я не хочу больше принимать лекарства, – сказала я.
Муди не возражал. Как остеопат, он был противником злоупотребления лекарствами. Ободренная его ответом, я продолжала:
– Я смирилась, наконец, с мыслью, что мы будет жить в Тегеране. Я хочу, чтобы все уладилось, хочу обустроить нашу жизнь здесь.
