Ольга Егорова - Розовая пантера
— А потом попросила слезно, чтобы они уехали наконец на дачу. С ночевкой. Там тепло и прекрасно. Осенний пейзаж, знаешь… И они уехали. Вот такой подарок. Самый лучший в моей жизни. А колечки пускай своим сучкам на пальчики нанизывает.
Она смотрела вниз, на пол.
— Извини. — Он просто не знал, что сказать. — Я, кажется, затронул неприятную тему.
— Да, давай не будем о грустном. Лучше расскажи: сильно тебе вчера досталось от любимой девушки?
— Мне? От любимой девушки? — Он уставился на нее, на долю секунды и правда заподозрив в ней экстрасенса.
— Ну тебе, не мне же…
— С чего это ты взяла?
— Ты же в театр собирался, — ответила она равнодушно, как будто и не собиралась вовсе здесь и сейчас раскладывать его всего как есть по полочкам. — В костюме, при параде. В театр не ходят поодиночке.
— Может, я с другом собирался?
— Может, и с другом, — ответила она без эмоций. — Сильно досталось от друга?
Он посмотрел на нее и понял, что разбит. Разложен по этим самым полочкам, как книжки у него за спиной.
Том первый, том второй, том третий. Разбит, разложен, распят. И ничего здесь не попишешь.
— Никакая она не любимая девушка, — проговорил он первое, что пришло на ум, мысленно обозвав себя тупым бараном. — Просто девушка, я с ней встречаюсь иногда…
— Зачем же встречаться с нелюбимой девушкой? — Вот уж на этот-то вопрос он точно ничего не мог ответить. Утешало лишь одно — что он не одинок в многомиллионной, наверное, толпе людей, которые тоже ничего вразумительного в данном случае произнести не смогли бы. Баран, как говорится, в своем стаде…
— Налей еще вина.
— Тебе — половинку.
— Как хочешь. — Ей было без разницы. Он налил два полных фужера, поднял свой.
— За тебя.
Она покачала головой, не согласившись.
— Так не бывает. Знаешь, черное — белое, холодно — жарко, любит — не любит. За меня — за тебя.
— Ладно, давай за меня, для соблюдения порядка.
— Спасибо тебе.
— За что?
— Пока не знаю. — Она поднесла бокал к губам. Он пристально смотрел на нее, собираясь сказать «стоп», когда перевалит за половину, но она сделала всего лишь пару глотков и поставила бокал на место. Он облегченно вздохнул и выпил свой — почти до дна, сам не ожидая.
— Прикури мне сигарету.
Он, немного смутившись, достал из кармана брюк пачку «Бонда».
— Будешь такие курить?
— Какая разница. — Она даже не взглянула на марку сигарет, смотрела на него. Не смотрела, а просто сверлила глазами…
— На, держи. — Он протянул ей сигарету, она долго не брала ее, потом взяла, затянулась глубоко, полной грудью, и отвела глаза в сторону. Он наконец почти перестал сомневаться в том, что в этой комнате вообще существует кислород. Немного, но, кажется, все же имеется. Продержаться можно — по крайней мере минут пять или семь. А потом…
Она откинула голову назад, прислонила к стене, закрыла глаза. Сидела и курила с закрытыми глазами, затягиваясь каждый раз так глубоко, как будто хотела просто съесть сигарету. Курила как-то совсем не по-женски, абсолютно без признаков кокетства, курила по-мужски, по-мужицки даже. Алексей поднял бокал и тут же осушил его, словно надеялся, что сладковатая жидкость сможет заменить ему кислород. Кислород, которого по-прежнему критически не хватало.
Она открыла глаза, как будто проснулась, поискала взглядом то, чего и в помине не было — пепельницу, смяла окурок в винной пробке. Поднялась не глядя с пола и подошла к окну. Некоторое время постояла молча, не поворачиваясь.
— А почему ты спросил?
— Что спросил? — Мысли его были уже далеко, он спрашивал у нее о многом и никак не мог вспомнить, о чем именно.
— Про сигареты.
— Про сигареты… Я спросил про сигареты, потому что ты ведь такие дешевые не покупаешь… Кажется…
— А с чего ты взял, что я их покупаю? Я их вообще не покупаю, я их ворую.
— Воруешь?
— Ну да, ворую. Разные, какие под руку попадутся. Иди сюда, что ты там сидишь один.
— Нехорошо…
Он собирался сказать ей о том, что воровать нехорошо. Он поднялся с пола, подошел к ней, без конца повторяя в мыслях, чтобы не забыть, не сбиться, те самые слова, которые он должен был ей сказать. Что воровство еще никого до хорошего не доводило, что это неприлично, совсем неприлично, только бы не забыть, а она повернулась к нему, и он вдруг понял, что она не дышит сейчас, вообще перестала дышать, а потом сказала тихо:
— Раздевайся.
— Зачем? — тупо спросил он, не узнавая собственного голоса. Сердцу вдруг стало тесно в груди, оно как будто выросло за доли секунды…
— Люди обычно делают это, раздевшись. Так гораздо удобнее, знаешь…
— А ты… знаешь?
Она не ответила — медленно, заторможенным каким-то движением стянула через голову розовый джемпер, отшвырнула его на пол. Осталась в белом кружевном бюстгальтере и джинсах. Он понял уже, что не дождется от нее этого «нет», которое так хотел услышать, и снова вспомнил павлинов за столом, с которыми она встречалась по очереди, и… «Господи, сколько же их у тебя было? Сколько?»
Она продолжала раздеваться, совсем не похожая на стриптизершу, неловкими, порывистыми движениями сбрасывала с себя одежду, швыряла ее в разные стороны — джинсы, колготки, бюстгальтер… «Сколько же?»
— Ну что же ты, — пробормотала она, опустив глаза. — Что же ты.
Он шагнул к ней, взял за плечи, притянул к себе, почувствовал упругость кожи, разглядел голубые жилки, спускающиеся от шеи — вниз, вниз… Она обхватила его руками, закрыла глаза, прижалась. Сердце все продолжало расти, все рдело и росло. Снова замелькала одежда, полетели на пол пуговицы от рубашки, закружились перед глазами, смешиваясь, пол и потолок. «Машка, — повторял он без конца, снова и снова, — Машка, — пытаясь заглушить в сознании эту навязчивую, мучительную, такую мучительную мысль, — сколько же их у тебя…»
И только в последний момент, в самый последний момент, склонившись уже над ней и увидев вдруг страх в ее глазах, он все понял. Но пол и потолок кружились в бешеной, сумасшедшей карусели, остановить которую было уже невозможно. Это было теперь неподвластно ему, как стремительное течение реки, как другое измерение, как бесконечность…
— Я люблю тебя, — тихо сказала она.
Он накрыл своей ладонью ее руку, подумав о том, что весь его мир, который казался таким устойчивым, перевернулся в считанные минуты.
— Почему ты мне не сказала?
— Вот же, сказала.
— Я не об этом.
— А о чем же? Хочешь, покажу свои рисунки?
— Покажи. Почему ты мне все-таки не сказала, что у тебя не было никого…
Она приподнялась на локте, дотянулась до письменного стола, выдвинула ящик и, зацепив за корешок, достала толстую папку с надписью «Дело».
