Солнце мое - Владимир Олегович Войлошников
Мы целовались на берегу, пока над нашими головами из кустов не заорали:
— Идите сюда! Здесь спуск есть к воде! — и ещё голоса в ответ.
Мы поднялись навстречу развесёлой и не вполне трезвой компании и пошли на набережную. Ели мороженое, снова болтали, прошли мимо пресловутого круга, сегодня практически пустого (большая часть тусовки, я так поняла, по воскресеньям зависала на тренировке). Догуляли до самого моего госа (госуниверситета) — до корпуса моего филологического факультета, где набережная благополучно и оканчивалась, и Вовка предложил:
— Давай, до дома провожу тебя? Два часа уже, пока туда-обратно, только-только мне времени хватит.
Расставаться так рано было жалко. И тут я вспомнила об одном важном деле и обрадовалась, что всё так здорово складывается:
— Давай лучше ещё погуляем, потом ты меня до папиного магазина проводишь, куда кактус заносили, а сам на автобус? Там же пригородные рядом останавливаются?
— Да, на соседней улице!
— Только я уже снова есть хочу. Пошли до хлебозавода? Там такие а-а-абалденные наркоманские плетёнки продаются!
Вовка поднял бровь, усмехнулся:
— Какие-какие?
— Ну, с маком. Хочу! — мы поржали и пошли.
— Деда мой много лет начальником хлебной базы был в Мегете, — поделился Вовка.
Мегет — это ещё одна деревня, между Иркутском и Ангарском.
— О! В Мегете хлеб очень вкусный, я знаю. Наши при случае всегда старались заехать купить.
Он улыбнулся:
— Только хлебная база — это не то место, где хлеб пекут. Там зерно хранят.
— Да⁈ Вот я лошарик! Кстати, а тут продуктовый какой-нибудь есть по пути? Давай молока купим в коробочке? Будем гулять и пить. И булки лопать. Булку хочу с молоком, прямо помираю!
Господи, что ж за болтливость на меня рядом с ним сваливается, а? А ещё мне нравится, как он на меня смотрит и улыбается.
Мы купили пачку молока, догуляли до хлебозавода, набрали булок и решили посидеть на Сквере, тем более что там фонтан, и радуги вокруг него — красиво… Сели в боковой аллейке, под лиственницами, налопались булок с молоком, хохотали по всякой ерунде, а потом Вовка притянул меня к себе и поцеловал так нежно, что у меня в голове закружились какие-то цветные узоры, как в калейдоскопе. Да, бывает со мной такое удивительное. И хорошо, что я сидела, потому как ноги совершенно отказывались ощущаться, как будто растворились в тёплом золоте. Странно, да?
08. ВРЕМЯ МЕЖДУ
СЕКОНД И ЗИМА
Папин паджерик стоял у входа. Пруха!
Я встала на нижнюю ступеньку ведущей в магазин лестницы и положила руки Вове на плечи. Прям распирало как в детстве заявить: «Я большая!» Правда, я и с этой ступеньки была заметно ниже него, и даже если на вторую встать… зато ему не так сильно ко мне наклоняться. Вовка аккуратно поцеловал меня в щёку. Ну, не принято у нас посреди улицы в губы целоваться. Но всё равно нежно и тепло…
— Кстати!.. — я выдернула из сумочки листочек с ручкой и написала свой домашний номер: — Держи, мало ли.
Он сложил записку в карман рубашки:
— Если всё нормально, в следующие выходные так же?
— А давай к десяти на ГЭС, до лесочка пройдёмся?
— Давай! В лес я тоже с удовольствием. Всё, я побежал.
Я посмотрела, как он заворачивает за угол и начала подниматься по длиннющей лестнице. Сколько здесь ступенек? Тридцать, наверное. Или сорок. Возвращаться к началу и пересчитывать не хотелось.
С тренерства отец ушёл где-то с год как. Дела вёл с Аллой Алексеевной на двоих, хотя всё время представлялся как «старший упаковщик тары».
Крутиться пытались они по-всякому. Начинали с обуви — про сандалии-то я уже рассказывала. Привозили и отличные итальянские сапоги. Жаль только, сплошь на высоком каблуке, а я каблук ношу разве что маленький. Высоты боюсь, ага.
И мех с дальнего востока, норок в основном, шапки шили. Хватались за всё что могли, мда.
Секондом вот занялись, наверное, с полгода как. Только расчухала я его прелесть не сразу. Обычно же секонд хенд — это самое дно, то, что продаётся на развес. В таких магазинчиках тоже можно что-то хорошее найти, но для этого нужно тонну заношенных шмоток перебрать. А отец с Аллой Алексеевной возили не дешманский, а штучный товар, качественный, с каких-то специальных распродаж. Половина вещей была и вовсе новьём, в заводской упаковке. Как-то они исхитрялись скупать у фирм с большими скидками остатки коллекций прошлых-позапрошлых годов. Для шокированной России это был почти высший пилотаж.
С этими мыслями я, наконец, преодолела лестницу и дёрнула дверь.
Внутренность помещения начала приобретать законченный вид. А посреди недооформленного разгрома сидели отец с Аллой Алексеевной и пили чай.
— На одном чае с печеньем жить — так и помереть можно! — поприветствовала я их.
— Ольгуня! — обрадовалась Алла Алексеевна. — Чай пить будешь?
Это у них прям лозунг заведения.
— Буду.
— Садись, доча! — папа налил мне кружку. — Рассказывай.
— А чего рассказывать? Хотела попросить вас, как за обувью поедете, привезти мне сапоги без каблука. Я на таких цырлах не могу, сразу ноги болеть начинают.
— У тебя? — удивилась Алла Алексеевна, имея в виду, что ноги молодые и всё такое.
— Взъём мелкий. Да я ещё очень способная по части ногу подвернуть.
— Ну, конечно, надо посмотреть, Саша! А эту зиму ты в чём ходила?
— Да в чём… В валенках…
— Ну, вот ещё! Молодая девочка, в валенках! Всё, Ольгуня, я возьму это на контроль! Тебе-то уж мы по себестоимости привезём. Если что — в рассрочку…
— Да я, наверное, сразу смогу рассчитаться. Я тут подработочку нашла.
— Какую? Бери зефирку, вкусные…
— В детском саду стены расписываем с подружкой.
— Чё платят? — поинтересовался отец.
— Не сказать, чтоб золотые горы, но на сапоги хватит точно.
Если простые сапоги, китайский ужас, стоили тыщ сто пятьдесят, поприличнее — триста, то итальянские могли и в миллион выйти. Но я-то рассчитывала, что у меня хотя бы два миллиона в саду получится, так что должно было даже остаться.
— Вот
