Мария Арбатова - Визит нестарой дамы
– Скажите, пожалуйста, это правда, что вашего нового мужа, известного тележурналиста, вы увели у крутой бизнесвумен?
– Деточка, сколько вам платят за такое интервью? – обозлилась я.
– Мало. Я еще на две газеты работаю, – ответила она, и личико у нее скукожилось. То ли я соскучилась по своим девчонкам, то ли устала, то ли испугалась вопроса, хотя обычно демонстративно излагала личную жизнь прессе, но я достала из сумки полтинник, сунула ей и сказала:
– Больше меня не трогайте.
Она вытаращила глаза, пожала плечами, хмыкнула, засунула деньги в какую-то грязную торбу, олицетворяющую девичью сумочку из моей галереи сумок, выключила диктофон и спросила:
– Это взятка? Мне еще никогда не давали взяток. Можно, я расскажу это радиослушателям?
– Ни в коем случае, завтра же мне журналисты дверь сломают, подумают, что я всем деньги даю.
– А почему вы мне дали? Вы же просто могли послать?
– У вас голова как в детской колонии.
– Это специально, чтобы шокировать, – как-то грустно пояснила она.
– Кого?
– Ну, вот вас, например…
– Мне надо что-нибудь покруче.
– Что?
– Что-нибудь такое, чего я сама не могу сделать. Знаете, Олеша говорил: «Я могу написать почти все, что написал Гоголь, но я совершенно не понимаю, как написан Чехов». – Я увидела, как она вороватым жестом включила диктофон за спиной. Меня это страшно развеселило, я представила, какой крутой журналюгой она себя сейчас ощущает.
– Скажите, Ирина, а вам самой никогда не хотелось побриться наголо?
– Нет, бритая наголо девушка – существо, которое боится собственной женственности, и чтоб не решать эту проблему, делает вид, что ее нет в принципе.
– А вы никогда не боялись собственной женственности?
– Еще как, но я пряталась другими способами. Я надевала интеллектуальную и профессиональную броню, иначе моя женственность тут же подвергалась оскорблению, потому что окружающий мир не готов к моей полной женственности. Если бы я не была воспитана в нашем обществе, я никогда не стала бы художницей, я стала бы гетерой. Лежать с мужчиной в постели, быть счастливой и делать его счастливым доставляет мне гораздо большее удовольствие, чем наносить краски на холст. Да и не только мне, наверное, но меня приучили считать, что это стыдно. И не меня одну… Поэтому столько людей несчастны…
– Потрясающе, – откликнулась девочка, – ну а вот сейчас, когда вы знамениты, успешны, когда вам уже все можно, почему бы вам себя не заявить в качестве гетеры?
– Поздно пить боржоми, когда почки отвалились, как говорят мои дочки. Это надо делать сразу или никогда. В моем возрасте вступаешь с мужчиной не в половые, а во вселенские отношения. А это дикая ответственность. Я уже замотивирована на ответственность, как мотылек на лампу. В молодости это праздник, карусель, карнавал. А сейчас, обнимая мужской торс, читаешь все его проблемы, все его обиды; все его близкие незримо оказываются в этой постели и вопиют… А дальше начинается доставание лекарств его пожилым родителям, поиск женихов его сестрам и бывшим женам, устройства в школы его детей…
– Ну а какой-нибудь скрытный плейбой, который только для секса?
– Вас обманули, в природе таких не существует. Только надувные резиновые куклы, но куклу нельзя сделать счастливой. За любой скрытностью стоит беззащитность, любое плейбойство – только защита от неуверенности в себе.
– А ваш новый муж?
– За своего мужа я уже дала вам пятьдесят тысяч, – неделикатно напомнила я.
– Что ты тут рассказываешь? – подошла сзади Дин.
– Многозначительные тривиальности.
– Скажите, пожалуйста, несколько слов о выставке. – Девочка вынула диктофон из-за спины.
– Я отношусь к недобитым романтикам, которые полагают, что искусство улучшает нравы. Поэтому считаю, что, когда художник представляет на пьедестале выкуренную пачку сигарет, старый башмак или лужицу собственной спермы и везет это по музеям мира, оценив и застраховав, как бронзовую скульптуру, он дурит не только зрителя, но и себя.
– Но ведь каждый художник разрабатывает свою форму абсолютной искренности! – возразила девочка.
– Да, но культура начинается там, где возникает правило. Культура – это набор ограничений, говорил классик. Моя изобразительная культура ограничена правилами синтезирования реальности, а не расчленения, а значит, уничтожения. Я не для того много лет училась рисовать натурщиков, чтобы утверждаться теперь в маргинальных изобразительных сферах. В принципе это удел недоучек.
– Круто, – сказала девочка и выключила диктофон, – это будет финал, а дальше пойдут «Звуки My», спасибо большое.
– Изображаешь большого мыслителя, – скривилась Дин.
– Что делать? Можно прикинуться имбецилом, как Пирогов, но это еще утомительней. Пошли, а то все без нас выпьют.
У столов возникла оживленка, щелкали шампанские пробки и фотоаппараты, спешащие это зафиксировать. Егорка Пирогов писал восьмерки вокруг холеного пожилого американца с помощью текста «дринк, кайф, о’кей». Егоркина жена улыбалась мутными глазами американке, сопровождающей холеного американца, журналисты и гости спеша жевали бутерброды. Мы подошли за стаканами, и тут меня утянул давно не появлявшийся на тусовках Рылеев, бывший авангардист, из тех, которые прикручивали ржавую трубу к холсту, измазанному мрачным цветом, и какое-то время торговали этим на Западе. Рылеев был неожиданно хорошо одет и разговаривал со странным прононсом.
– Читал, читал про тебя, старуха, в гору идешь, – сказал он тоном, состоящим из зависти и жалости одновременно.
– Уже пришла на вершину. Дальше только небо, – хихикнула я. Всегда очень трудно разговаривать со старыми знакомыми, подозревающими в твоей успешности длинный список нечистоплотностей, которыми сами богаты при полной неуспешности. – Что-то тебя давно не видно.
– А я завязал. – И снова покровительственный тон. Какого черта я должна кормить его комплексы? Пусть разбирается с ними со своим психоаналитиком за деньги, тем более что деньги, судя по костюмчику, водятся.
– С чем? – Пусть не мне, пусть сам себе ответит.
– С этой вашей мышиной возней. – И снова глаза такие, как будто я съела его ребенка.
– Каждому свое, – вяло ответила я, не принимая вызова.
– Постконцептуальное искусство – это даже не модель мира, а модель представлений о мире, создаваемая малокультурными и малонравственными людьми, – сказал он, прищурившись, – ваше искусство не объединяет, а разъединяет нацию, оно ставит человека в тупик, оно не является носителем нравственности.
– Носителем нравственности в чистом виде являются только суд и прокуратура, – ответила я.
