Игорь Тарасевич - Неистощимая
Красин уже с седла бросил гривенник конюху, тот молча – коленкоровый звук издавал только хрустящий его новый кожаный фартук, – тот молча поднял монету с утрамбованного копытами мокрого песка и гордо поклонился. Красин на поклон горца усмехнулся, финский свой картуз надвинул поглубже, на самые височные кости, и с притороченной сумой, словно бы какой переселенец северо-американский, а вовсе не как государев кирасир, наметом поскакал на восток – туда, откуда завтра должно было встать для них с Катею золотое, слепящее солнце.
По совершенно пустым дорогам скакал сейчас Красин. Тракт шел через пару десятков, поди, деревень, и несколько раз под копыта коню вылетали из-под ворот собаки, но люди словно бы отсутствовали либо прятались – видел такую странность Красин, не видел, а если и видел, то делал ли свои выводы – Бог весть. Нам неизвестно. Красин представлял себе, как Катя снимает с себя платье и белье, как вытирает полотенцем груди, как рука ее, держащая полотенце, спускается ниже, на живот, как наклоняется голая Катя… Предстоит ли увидеть ему все это наяву, в жизни, а не в мечтах – вот что занимало Красина куда более картин по сторонам дороги. Отстраненно глядя поверх ритмично движущейся лошадиной головы, Красин все добавлял шенкелей.
Если б инженер Красин Иван Сергеевич, товарищ члена Движения с голосующим голосом, дал бы себе труд посмотреть сейчас на небо, что – смотреть на небо – должен делать время от времени и как можно чаще любой пока что живой человек, если б, дорогие мои, он, Красин, посмотрел бы сейчас на небо, то увидел бы над собой черную тучу, стягивающуюся в воронку, которая впервые появилась в городе Санкт-Петербурге над площадью Финляндского вокзала несколько часов назад – тучу, сопровождающую Красина на всем пути от Питера до берега Нянги, тучу, в любую минуту готовую пролиться новым ливнем – новым черным ливнем, теперь уже смывающим в Лету всё и вся и – теперь уже навсегда.
Но Красин ни разу так и не посмотрел на небо. Надо было не только исполнить ему задуманное и обещанное, проверить ход дел на мосту, но и вернуться не позже завтрашнего вечера в Питер на заседание Главбюро Движения. Время выходило.
В конторе строительства, в десятницкой да и на всем стройдворе никого не оказалось. Ни души. Даже собаки – три кудлатых пса, что жили при конторе – отсутствовали. Добрался Красин часа за четыре хорошего галопа, гнедой уже хрипел, ронял из пасти густую пену, был в мыле. Красин соскочил с седла, похлопал коня по загривку. Тот сразу же подошел к железной бадье, в которой приготовляли раствор и жадно начал пить, поднимая со дна бадьи осевший, но не схватившийся цемент, вода вмиг стала мутною. Однако пить коню сразу после долгой скачки никак нельзя, и Красин тут же вновь поймал повод и привязал гнедого к коновязи.
Отвлекся же Красин лишь на миг от коня, потому что, воля ваша, странно выглядело сейчас его строительство. Красин с недоумением оглядывал непривычно молчащее свое хозяйство. У домика десятника третьего дня, когда Красин уезжал, свалили мешки с овсом для лошадей – не успели перенести к совершенно сейчас пустому под навесом сараю, Красин сунулся было и туда, и сюда – мешки пропали. Исчезоша. И десятника Елисеева в домике – Красин быстро заглянул в дверь – и десятника не было. Пожав плечами, Красин захватил из-под навеса сколько мог сена – небольшие кучки его валялись там на земле, бросил коню. Тот, переступая на дрожащих ногах, тотчас же начал есть, потом шумно лег, мокрый живот его ходил ходуном. Красин отряхнул себя от сухих травинок, обошел стройдвор – пусто.
Глухово-Колпаковская губерния славилась на всю Россию чрезвычайно, особенно для Северо-Запада, чрезвычайно урожайной землею, настоящим красноземом. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы предположить во всем Глухово-Колпакове необычайные, фантастические залежи меди, железа, алюминия или еще какого металла – редкого, господа, какого-нибудь редкого и совершенно бесполезного. Вольфрама, например. Или ванадия. Ну, кроме дорогущих и только что появившихся лампочек накаливания, куда столько нужно этого дурацкого вольфрама? Но никаких меди, железа, а тем более вольфрама и алюминия в Глухово-Колпакове никак не находилось. Тогда все единогласно решили, что – алмазы. Алмазы! Кимберлитовые трубки искали везде, в иных местах раскопанная свободная, да и несвободная земля стала напоминать северокавказские, воля ваша, изрезанные выветриванием горы – а все нет алмазов! Нету! Никто не предположил, что это человеческая кровь выступает из пор земли, прошлая и будущая неистощимая кровь; копать постепенно перестали, а как только перестали копать, земля сама по себе побурела и местами даже выглядывала как обычная красная глина, хоть кирпичи из нее пеки. Однако же кирпичи, известное дело, лепят именно из глины, а не из краснозема, невесть каким Божиим промыслом составляющего основу не какой-нибудь субтропической, а северной нашей Глухово-Колпаковской почвы. Так что и кирпичей не так, чтобы много давала Глухово-Колпаковская земля. Земля, дорогие мои, в конце концов потемнела, побурела, но сейчас на стройдворе показалась Красину необычайно яркой. Брошенные без лошадей грабарки – оглобли втыкались в огненно-красную землю, валяющиеся тут и там тачки, почему-то развороченные и явно сильно уменьшившиеся в размерах, прямо сказать, почти отсутствующие штабеля досок – остался только горбыль – и тяжко безмолвная, как египетская пирамида – Красин бывал в Египте, видывал пирамиды-то – тяжко безмолвная гора уже вытесанных под нужный размер камней на почти что алом песке привели вдруг Красина в бешенство. И не мудрено. Что за бездельники! Красин постепенно начал закипать, еще не осознавая, что случилось. Не понимал происходящего Красин. Не понимал. Как и еще тысячи людей в Питере из его служилого сословия – высшего служилого сословия. Несколько тысяч не понимающих более чем достаточно, чтобы выпустить на свободу дикого грязного кабана. Одной тысячи, да что – полусотни хватит за глаза и за уши. Многих-то дураков не надо тут, как и в любом деле. Иногда и одного дурака вполне достаточно.
Конь попытался встать, но вновь шумно выдохнул и, подламывая ноги, вновь повалился на сено. Красин подошел, попытался вытащить из-под коня сумку – тщетно. Гнедой должен был просто отдохнуть, он не умирал – Красин, как и любой мужчина его возраста, не будучи сугубым лошадником, настолько-то понимал в лошадях – замучил Красин коня, но не убил, нет – тот продолжал шумно дышать животом. И сам Красин за четыре часа скачки останавливался только на десять минут – выпил две рюмки водки в придорожном трактире и закусил рыбцом, пока водили коня, и тут Красин тоже совершенно внимания не обратил на странные взгляды сидельца, на недвижно стоящих вдоль стен половых с салфетками через руку – недвижно, ибо посетители в кабаке отсутствовали. Отсутствовали посетители в кабаке! В трактире отсутствовали посетители! Да-с, Красин, значит, сильно стал несвеж, потерял, что случалось с ним в последние дни и часы то и дело, сам Красин потерял и соображение, и внимание, и постоянную сторожкость свою, рассудок потерял. Безумие, уж говорили мы вам, одно слово – безумие.
Сейчас Красин разогнулся от коня, не услышав движения за спиной. Обессиленный мозг вдруг развернул перед глазами нечто увиденное только что, но незамеченное, неосознанное. Красин шумно выдохнул – не хуже коня, быстро пошел назад к десятницкой, чистить начал было на ходу бриджи от земли и бросил это занятие, потому что и бриджи, и сапоги – все оказалось, конечно, в грязи снизу доверху, в красной, ярко-кирпичной земле, как в крови. Нечто увиденное вело, Красин вновь распахнул дверь в десятницкую и пригляделся теперь внимательно.
За конторкой – он сразу-то, заглядывая, не заметил, надо было хоть пару шагов сделать внутрь десятницкой, чтобы зайти за конторку, сейчас Красин и зашел, – на полу за конторкой ничком лежал десятник Елисеев; под головой десятника растеклось густое красное пятно, похожее на разлитое малиновое варенье. Красин подскочил, пачкаясь в варенье, поднял лежащего, повернул к себе страшным, в кровоподтеках, с обвисшими мокрыми усами и окровавленным ртом, повернул к себе мертвым лицом.
– Андрей Яковлевич! Андрей Яковлевич!
Гнедой тонко заржал снаружи, десятник ничего не ответил, а под ухо Красину уперлось холодное дуло.
– Этта, – произнес сзади мерзкий голос, – ага.
Еще несколько голосов в охотку заржали рядом – не хуже жеребца, разве что не чисто и тенорово, а хриплыми басами.
Красин медленно повернул голову и посмотрел себе за спину. И тут, надо признаться, прозрел, тут сразу, значит, сразу и до конца жизни прозрел, и перестал быть ничего не понимающим прекраснодушным человеком Красин, всю тщету преступного их Движения прозрел, и речь Хермана на вокзале, и выступление Темнишанского на заседании позавчера, и до конца жизни с той минуты прозревал и неба содроганье, и гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье – землю и небо – все отныне прозревал Красин, как пророк поэта Александра Пушкина – этого поэта читал Красин в юности, будучи еще учеником гимназии, читал и запомнил стишки, хотя вскорости перешел в реальное училище, где поэтом Пушкиным, да и всеми остальными поэтами умненьких детишек не мучили так-то уж сильно… Да-с… Но не поздно ли только прозрел он, вот что, не поздно ли? Ведь не шестикрылый Серафим коснулся Красина перстами, легкими, как сон, нет, грязный мужик коснулся его грязным – все у них всегда от рождения грязное – не Божий ангел, а мужик в рогожке коснулся Красина грязным дулом берданки. Но все равно – Красин с той минуты стал пророк. Пророк.
