Энрико Франческини - Любовница президента, или Дама с Красной площади
— И как же это вам удавалось?
Наташа отвечает, что об этом расскажет в следующий раз. Теперь уже пора уходить. Церковку отца Серафима первым всегда покидаю я. Она выходит через четверть часа после меня и уезжает на «жигулях», которые я заметил стоящими в рощице, еще когда в первый раз приехал в Переделкино. Теперь я буду ждать свидания в следующее воскресенье.
С понедельника до субботы работаю, пишу статьи, подшучиваю над моим переводчиком насчет его тщетных попыток начать наконец диету, болтаю по телефону с итальянскими коллегами о спорте и политике, но живу лишь ожиданиями очередной встречи.
Я вдруг осознаю, что самое главное для меня, куда важнее тех признаний, что делает Наташа, тех политических тайн, что я узнаю, это вновь увидеть ее. Пытаюсь сам убедить себя в том, что действую по чисто профессиональным мотивам: остановиться сейчас было бы все равно, что бросить наполовину подготовленный сенсационный репортаж. А помимо того, меня все еще не покидает сомнение, что вдруг она все это просто придумывает.
Если я ей и верю, хотя бы отчасти, то только потому, что рассказанная ею история не более невероятна, чем те факты и события, за хроникой которых я слежу в своей газетной работе. Заговоры, интриги, сложные махинации — вот мой каждодневный хлеб. Внешне политическая жизнь Советского Союза происходит на глазах у мирового общественного мнения, в действительности же борьба за власть идет за кулисами, и до нас доносятся только отзвуки встреч, схваток, тайных сговоров, разрывов, тяжких усилий восстановить пошатнувшееся равновесие. И мы вынуждены строить догадки, предположения, давать волю воображению, прибегать к методу дедукции, решать, сколько будет дважды два — четыре или же пять. Следовало бы исходить из фактов, но это невозможно. Даже с помощью переводчика мне не удается разграничить в советских журналах факты и высказываемые мнения, отличить мнения от намеков, намеки от зашифрованных посланий, зашифрованные послания от фактов…
Благодаря гласности печать теперь больше не единый монополизированный источник информации: каждая газета поддерживает какого-либо лидера, течение внутри партии, какую-то политическую цель. Которую, однако, никогда прямо не называют, а формулируют посредством запутанных объяснений, неясных намеков. И чем дольше я тут работаю, тем больше мне кажется, что моя работа состоит не в том, чтобы следить за событиями реальной жизни, а в попытках расшифровать эти потоки слов. Перестройка, рынок, консерваторы, радикалы, диктатура, демократия, левые, правые… Такое впечатление, что слова порождают события, и жизнь приобретает привкус романа, в котором также и ты сам ощущаешь себя одним из персонажей.
Поэтому я ограничиваюсь констатацией одной-единственной неоспоримой истины: я хочу проводить как можно больше времени с Наташей.
— Неужели мы должны видеться только здесь, в церкви, и лишь раз в неделю? — решаюсь спросить ее. — При таких темпах ваша исповедь никогда не кончится.
— А вы хотели бы, чтобы она скорее кончилась? Вам надоело меня слушать?
Отвечаю, что нет, не надоело, как вы могли так подумать. Но если это не угрожает ее безопасности, мне хотелось бы встречаться с ней также и в городе, в Москве, чуть в более нормальной обстановке.
— Надеюсь, вы, наконец, поймете, что мне можно доверять, — добавляю я.
В обычный час наших встреч я не нахожу Наташу в садике у церкви в Переделкино. Отец Серафим вручает мне записку с адресом. «Тверской бульвар, 7».
На стене одного из домов на Тверском бульваре термометр показывает десять градусов ниже нуля, но морозный воздух так сух, что я не чувствую холода.
— Вы хотели видеться со мной чаще и в Москве? — спрашивает Наташа, здороваясь со мной. — Сегодня мы побеседуем у меня дома. Но сначала давайте немножко пройдемся. При перестройке и зимы, кажется, стали другими. В течение недели держится мороз ниже двадцати градусов, а потом вдруг температура повышается до пяти — десяти. Когда-то мороз месяцами достигал тридцати градусов и на улицах лежали метровые сугробы промерзшего снега.
Отвечаю, что в данном случае перестройка ни при чем, за последние годы климат изменился также и в Европе. Везде потеплело. Нет постепенных переходов от одного времени года к другому. Ученые объясняют это явление так называемым парниковым эффектом. Но Наташа качает головой.
— Мы, русские, остаемся суеверными. Мы не очень доверяем науке, больше верим в чудеса. Погода изменилась после перестройки. Это не может быть случайностью.
Мы гуляем по бульвару. Навстречу попадаются мужчины с собаками на поводке, мальчишки на лыжах, оживленно болтающие друг с другом женщины, дети, забавляющиеся тем, что катаются на ледяных дорожках. Все спешат воспользоваться коротким в Москве солнечным зимним днем. На бульваре царит праздничная атмосфера. Я смотрю как завороженный: мне кажется, что передо мной открывается некий первозданный мир, более простой, чем наш, западный, менее богатый, но более естественный, непосредственный.
Наташа спрашивает про мою работу, как я провожу день, с кем встречаюсь, что делаю в свободное время. Отвечаю, что мое любимое времяпрепровождение на сегодняшний день состоит в ожидании ближайшего воскресенья, когда смогу вновь с ней увидеться. Впервые она берет меня под руку. Так мы и шествуем дальше и, наверно, производим впечатление супружеской пары, мужа и жены, вышедших погулять по бульвару в зимнее воскресенье. У меня никогда не было романа, даже дружбы с женщиной старше меня. Но сейчас, с нею, мне кажется, что, возможно, мне всегда этого хотелось. Наташа сказала, что ей сорок три года. Мне тридцать пять. Восемь лет разницы. Это не так уж много. Она выглядит моложе своих лет, даже, пожалуй, словно совсем без возраста. Один день она кажется мне зрелой женщиной, матерью, и чарует меня именно этим, заставляя чувствовать себя ребенком, участвующим в какой-то невероятно сложной для него, загадочной игре; другой же день — молодой девушкой, легкомысленной и озорной, по сравнению с которой я ощущаю себя куда более серьезным и уравновешенным. И неизменно во всем, что бы она ни делала и ни говорила, сквозит удивительная мягкость, удивительная деликатность. Если плачет, то еле слышно. Смех ее так тих и нежен, что если не прислушаешься, то и не заметишь. Слова ее звучат мягко, будто приглушенно. Я понимаю, почему Президенту удавалось расслабиться в обществе такой женщины. Понимаю, почему он в нее влюбился.
Уходим с бульвара и попадаем на маленькую площадку, в центре которой замерзший пруд, а вокруг садик со смешными деревянными фигурами чудищ и волшебниц. Я его узнаю. Когда я ездил на встречу с редакторшей из «Интерконтакта», я тут парковал машину. Словно все повернулось вспять и пришло к исходной точке.
